– Я слышал рассказы старшего брата о том, как собирались на площади польские мужчины, которые отправлялись на войну, и тогда вспоминал слова Той Женщины. И кажется – что-то, похожее на злорадство, закрадывалось в мое сердце.

Помню первого немецкого солдата, которого я увидел. Он постучал в стеклянную дверь нашего магазинчика и попросил воды. Он делал так, – сказал Иеремия, изображая человека, который подносит ко рту стакан. – Потом он закрыл глаза и сложил руки на груди. Это означало, что если мы немедленно не дадим ему воды, то он умрет от жажды. Мне казалось, что это было очень смешно. Пока отец ходил за водой, он корчил нам с сестрой смешные рожи. Потом подошли еще солдаты и отец снова принес воды, они пили, смеялись и говорили «Данке» и «Данке шон», и брызгались, и поливали себе головы, так что перед дверью в магазин образовалась небольшая лужа, но вместе с этим, словно легкая юркая бабочка, мелькало то там, то тут слово «юде», пока, наконец, кто-то не произнес его громко и внятно, – это был тщедушный, белобрысый солдатик, он закричал что-то, тыча в сторону моего отца пальцем, – наверное, он кричал, «грязный жид», или «мы еще до вас доберемся», или что-нибудь еще в этом роде, и у него было самое обыкновенное лицо, выцветшие брови и голубые глаза, и при его росте карабин на его плече казался больше него самого, но стоящие вокруг оттеснили его в сторону и он исчез.

И позже, когда уже стали привычными и комендантский час, и ночные обыски, и патрули, он вспоминал, даже не памятью, а, казалось, всей кожей, всем нутром, всем тем, чему не было никакого названия, слова Той Женщины, что она произнесла тогда, сидя на стволе поваленной ивы, – слова, которые, казалось, он слышит снова и снова, словно все, что происходило вокруг, он видел теперь через эти самые слова – словно через какое-то волшебное стекло, возвращающее происходящему его подлинный смысл, так что все вокруг предстояло перед ним уже не просто стечением случайных обстоятельств, но голосом самого Неба, которое пыталось разговаривать с нами – и со всеми вместе, и с каждым по отдельности – голосом, который жег, настигал, пытал, убивал, мешал вздохнуть, отнимал последнюю надежду, грозил вечными муками. Хотя все, что Эта Женщина хотела ему сказать тогда и что он сам – еще этого не сознавая – принял, как нечто должное, почти само собой разумеющееся, было на самом деле просто требованием идти вперед, не оглядываясь и ни о чем не сожалея, целиком доверившись тому, чему не было имени ни на каком человеческом языке.