– Так, – пояснил Иеремия, – словно ты проходил теперь сквозь этот мир, не удивляясь его соблазнам и не страшась его ужасов, скользя мимо, как скользит в ночных зарослях змея или как скользит по поверхности темной воды лунный свет, который нельзя поймать никакой сетью.

Вот только эта история с соседским мальчишкой оказалась чем-то, с чем он, как ни старался, справиться не мог.

Эта нелепая и грустная история, которая заставляла его снова и снова возвращаться к тому, уже бесконечно далекому вечеру, который то тревожил его в сновидениях, то напоминал о себе наяву, заставляя вспомнить даже самые мелкие детали, которыми был наполнен тот вечер, главным героем которого стал этот мальчишка из соседнего дома, чье лицо он уже почти не помнил, ну, разве что белесые волосы и брови, которые делали его похожим на польских детей с соседних улиц.

– Не понял, – сказал Амос. – Какой еще мальчишка? Ты вроде бы ничего раньше ни про какого мальчишку не рассказывал.

– Яша Першинский, – напомнил Иеремия. – Его звали Якоб Першинский. Он жил в доме напротив и был на год меня старше. Неужели я ничего о нем не рассказывал?

– Я что-то не припоминаю.

Белобрысый и конопатый мальчишка с фамилией на польский лад, ничуть не похожий на еврея, он был на год старше и почти на голову выше Иеремии. Между ним и Иеремией раз и навсегда пролегла тень соперничества, то явного, подтвержденного драками и перебранками, то тайного, которое давало о себе знать в играх, когда никто не хотел уступать другому и остаться на вторых ролях, так что почти все игры, как правило, тоже заканчивались потасовками, разбитыми носами, отлетевшими пуговицами и вечными надеждами придумать, рано или поздно, что-нибудь такое, что могло бы навсегда посрамить противника, заставив его безоговорочно признать твое превосходство. Может быть, именно эти надежды стали причиной того, что случилось в тот сентябрьский вечер, когда незадолго до ужина Якоб незаметно выскользнул из дома, чтобы никогда уже больше не вернуться обратно.

Никто, впрочем, уже не узнает, с какой стати, на самом деле, взбрело ему в голову броситься с топором на немецкий патруль, проходивший по улице за час или два до комендантского часа в теплых сентябрьских сумерках, уже окутавших Жидовскую улицу.

Все произошло так быстро, что, казалось, какое-то долгое мгновенье над улицей висела неправдоподобная тишина, в которой можно было услышать, как стремительно удаляется, отскакивая от стен домов, эхо того несчастного выстрела, пока, наконец, эту тишину не разорвал пронзительный высокий женский крик. Наверное, это кричала его мать или сестра, и этот крик вернул оцепеневшую было улицу к жизни, вновь наполнив ее шумом шагов и шумящего в деревьях ветра, собачьего лая и человеческих голосов, свистков патрульных, плачем и гортанной немецкой речью.