Я пристально следил за сообщениями Совинформбюро — вчитывался в названия оставленных нашими войсками населенных пунктов в районе Белгорода. Но наверное, то село, куда была эвакуирована мать, уже топтал кованый сапог оккупанта.

Наступило тяжкое безмолвие.

…Значит, отцу пришлось расстаться со своим любимым детищем — колхозной кузней, которую он вместе со своим бессменным помощником — молотобойцем Афанасием строил, оборудовал, доставая инструмент даже где-то в Туле; в которой первым раздувал горн, радуясь этому событию, как пуску доменной печи на металлургическом заводе.

Оба они — отец и Афанасий — воевали в гражданскую войну и часто вспоминали то суровое время. Отец был стрелком, а Афанасий — кавалеристом. Прислушиваясь к их разговорам о той войне, я приходил к выводу, что были они отчаянными. Но отец рассказывать не умел, и слушать его было неинтересно. А вот рассказами Афанасия я заслушивался. Я представлял, как он вскакивал на своего гнедого Орлика, кованного на все четыре ноги, и с обнаженной шашкой врезался в самую гущу белых и как у белых при виде бойцов красной кавалерии, рвавшихся с яростью в атаку, тряслись поджилки еще до того, когда пускались в дело острые сабли.

Афанасий был ровесником отца. Наверное, тоже теперь воевал, и, конечно, в кавалерии.

Война потушила горн в кузнице… А еще совсем недавно на весь хутор — с утра до вечера — разносились из нее звонкие перестуки кузнеца и молотобойца, когда они ковали лемеха к колхозным плугам или еще что-нибудь.

Услышав эти звонкие перестуки, я бросал все и бежал в кузницу.

Обливаясь по́том, отец, подсвеченный тусклым светом горна, выхватывал длинными щипцами из углей раскаленный лемех, обивал о наковальню окалину и ударом молотка призывал Афанасия к работе. Все чаще постукивая молотком то по мягкому лемеху, то по наковальне, он молчаливо показывал своему помощнику место, по которому надо было ударять молотком. Во все стороны брызгали искры. Кузнецы спешили — железо остывало. Тяжелый молот Афанасия легко, казалось, поднимается вверх и тут же опускается в такт звонкому постукиванию отца по наковальне — оно как бы говорило помощнику: «Еще! Еще! Здесь! Здесь!..»

Стоило прислушаться, и в этом звонком и глухом ритмичном перестуке кузнецов угадывалась вдохновенная песня. Можно было подумать, что выбивают они ее, как это делает ударник в оркестре, специально, только без дирижера.

Когда лемех остывал, его снова переносили в горн. Пока отец засовывал поковку поглубже в раскаленные угли, Афанасий становился к кузнечному меху. Отец подбрасывал угля. Поднимался густой дым. Плотным сизым облаком он стлался под низким потолком. Сквозняк вытягивал его наружу через дверь, где я стоял. «Смотри, просквозит», — предупреждал меня отец. Но он ни разу не прогнал меня из кузни. Ему нравилось мое присутствие — вероятно, надеялся передать по наследству свое ремесло.