— Передавайте. Трогать их никто не будет.

— Благодарю вас. Из-за этого я не мог уйти домой, пока не встретил представителя Роте Армее.

Каждое слово немец стремился произнести правильно, но все же было видно, что он давно не говорил по-русски.

— Откуда вы знаете русский? — опередил меня Саук.

— Это долго будет говорить. У моего отца в Петербурге была аптека. Я жил в Мемель. Там потерял дом, аптеку, мебель. В 1940 году переехал из Мемель в Алленштейн, Ostpreußen[4]. Там тоже остался дом, аптека, мебель. Все пропал. Теперь у меня ничего нет. Ни дома, ни аптеки, ни мебель. Нихтс… Wie gesagt! Hast du was, bist du was[5].

— Не надо было развязывать войну, — бросил ему Саук.

— Я — аптекарь. Полити́к меня не интересует.

— Выходит, что вас интересует только мебель. Сожалеете о мебели? Как будто, кроме мебели, больше ничего и нет у человека?

Мы спешили, но мне хотелось высказать немцу все. Жаль, что кратко не получалось. Столько накопилось за четыре года пережитого, что оно само выплескивалось наружу.

Подошел Тесля и с ходу включился в разговор.

— Ну что, Хриц, Гитлер капут?

Немец отвечать не стал, а официально, как на переговорах, спросил:

— Я имею еще вопрос ставить перед вами?

Лицо у него оставалось непроницаемым. Если бы не настороженные глаза и раскрывающийся рот с прокуренными рыжими зубами, то оно было бы совсем безжизненным.

— Что за вопрос?

— Будут увозить немцев в Сибирь?

— Вот он сибиряк, — указал я на сержанта. — Он скажет.

— Ишь какой, — возмутился Саук. — В Сибирь захотел. Не видать вам нашей Сибири как своих ушей.

— А почему вы об этом спрашиваете?

— Мы проиграли войну, — не отвечая прямо, схитрил немец — он не хотел ссылаться на фашистскую пропаганду, пугавшую бауэров Сибирью, и тем более опасался назвать имя фюрера, будучи еще в неведении о событиях, происшедших в бункере в центре Берлина.