В те черные для страны дни и балтиец, после очередного поминального политзанятия, которые просиживал со своими опечалованными сослуживцами в «Ленинской комнате», со спазмом в горле и со слезами на глазах в страхе, будто перед кончиной света, как-то оставшись наедине перед алтарем вождя, убранным в траур, тоже не сдержался
«ВЕЛИКИЙ СТАЛИН БУДЕТ – ВЕЧНО! – ЖИТЬ В НАШИХ СЕРДЦАХ».
«ВЕЛИКИЙ СТАЛИН БУДЕТ – ВЕЧНО! – ЖИТЬ В НАШИХ СЕРДЦАХ».
А через какое-то время, как бы ненароком, заскочил в «святилище боевой славы», глянул на стену и глазам своим не поверил. На своей священной «клятве» он с негодованием разглядел крамолу, надписанную поперек его искреннего признания, видно, гвоздем:
«Плачь, рыдай, олух царя небесного, а я, твой искренний благожелатель, от души радуюсь и хохочу: ха-ха-ха-ха! Март, 1953 г.»
«Плачь, рыдай, олух царя небесного, а я, твой искренний благожелатель, от души радуюсь и хохочу: ха-ха-ха-ха! Март, 1953 г.»
И та гнусная «резолюция» поразила его, пожалуй, больше, чем сама кончина Великого Кормчего. В те дни он не мог допустить даже и мысли, что кто-то рядом не скорбит вместе с ним…
Возвращаясь из гарнизонного «Особняка», побитый балтиец вдруг бодро замурлыкал себе под нос что-то из маршевого звучания, чем умилил замполита, который искренне порадовался за подчиненного:
– Гляжу, полегчало на душе-то! Оно всегда так и бывает: хорошая взбучка от старшего по званию – залог политического здоровья для младшего.
– Аг-га! – дурашливо согласился Веснин, переходя на потешный строевой шаг, высоко задирая колени. И он громко запел, не обращая внимания на прохожих, бывшую строевую песню в учебном отряде по прохождению курса молодого матроса, когда возвращались с полигона:
Климу Ворошилову — Письмо я написал. Товарищ Ворошилов — Народный комиссар! Товарищ Ворошилов, А если на войне — Погибнет брат мой милый, Пиши скорее мне!