И они, уже экономя время, заторопились через древнюю плитняковую арку под замшелой черепицей на штурм Вышгорода, как заметил провожатый, по улице – «Короткая нога», спускаться же будут, мол, по «Длинной ноге». И восхождение было не из легких. Сперва топали по булыжному серпантину, витым лестницам со щербатыми от времени ступенями. Потом ныряли в каменные мешки, беседки-портики, где на ходу и переводили дух. Но вот высота взята. На самой маковке Вышгорода, еще немного пошныряв через дворики-гроты, они нежданно-негаданно для гостя вдруг очутились между небом и землей. На каменном челе, которым полчаса назад странный отверженец любовался снизу, с привокзальной площади.

От обвально-ярого солнца, поднимающегося в зенит, и бесконечности распахнувшейся перед ним перспективы, вместившей в себя широко и уютно и узнанный внизу вокзал (только в уменьшенном объеме), и морской залив, казалось, с игрушечными корабликами на рейде, и горевшие пожарищами островерхие черепичные кровли незнакомого доселе города, не похожего ни на какой другой – с высокими шпилями соборов, утопающих в буйной зелени парков, бульваров и скверов. И над всей этой разноцветной панорамой, как-то отрадно, для души и глаза, голубело бездонное небо с плывущими редкими кучевыми облаками. А чуть ниже, на уровне глаз, на распростерто-недвижных крылах парили бледно-розовые чайки, изредка вскрикивая.

У гонимого отверженца крестьянского племени, сына плотника-воина, убиенного на Великой войне в первые ее дни, и дух перехватило. Вдали от лесистых берегов Бегучей Реки своего Детства он стоял в остолбенении от увиденного, на крутом материковом сломе, где можно было своими глазами и руками увидеть и потрогать, как большую книгу мироздания, сложенные по порядку бесконечным трудягой-Временем все камни тверди земной бессчетных тысячелетий…

А перед ним, поди разберись, то ли явь, то ли мираж, навеянные бабки Грушиными сказами из «Жития» его святого тезки Ионы-пророка. И в веснинской душе как-то сама вновь запелась молитва-гимн к «кровушке родимой», когда он распято лежал посреди горницы под очепным кольцом своего Младенства:

…Вот теперь он стоит на краю земли перед морской гладью, искрившейся бризовыми бликами и невиданным доселе городом золотых шпилей и полыхающими пожарищами островерхих черепичных крыш, потрясенно шепча, вторя бабкиной молитве:

– Ниневия!.. город великий… – чему не мало удивил простодушного островитянина:

– Друг Иона, ты что забурел от такой малости, принятой на душу? С дороги это с каждым бывает… Перед тобой не – Ниневия… Да и есть ли еще такой город на земле? Это – Таллин, «город великий»! Извини, друг… Мне еще в кафе подумалось после того, что я услышал от тебя о твоих «Именном Саде» и «Живом Зеркале» на ручье: «А не махнуть ли нам, друг, в город вековых лип у моря – в Пярну?» Там у меня живет родная тетка, которая постоянно обижается на меня, своего непутевого наследника, что редко бываю у нее… Вот уж обрадуется-то наша тетушка Лайне – сама доброта. Уверяю, ты ей придешься по душе. К тому же ты еще и садовник, тут уж вам будет о чем поговорить… Кстати, а что ты еще умеешь делать, кроме как сажать яблони?