– Какая там в Минске погода? – спросила Ксения. – Ты легко одет.

Простые слова и связанные с ними житейские заботы обычно оказывались спасительными. Но сейчас не помогали и они.

– Надеюсь, дождя не будет, – ответил Сергей. – И у меня есть плащ.

Он обнял ее так, что у нее потемнело в глазах. Из-за этого, когда он шел к двери, она видела только его силуэт.

В дверях Сергей остановился.

– Может быть, Андрею удастся не пустить свою жизнь под откос. Кто знает, кем я был бы, если бы мне это удалось. Док – помнишь его? – говорил, мне хватило бы хладнокровия, чтобы стать хорошим врачом. Я постараюсь вернуться, – сказал он.

И вышел, оставив ее наедине с этой тьмой.

Глава 25

Глава 25

Что-то с ним произошло необратимое. В детстве после болезни он тоже становился другой, новый, и тоже не радостно-новый, как после лыжной прогулки, например, а просто сам себе не знакомый, не узнающий даже привычного – вкуса маминого «Наполеона» и прочего подобного. Но в детстве это проходило дня через три, а теперь тянулось и тянулось с раздражающей заунывностью.

Проклятая болезнь. В самом деле небывалая.

Засыпал он в середине ночи, и то с трудом, просыпался в шесть утра и уснуть уже не мог. А чувствовал себя при этом так же, как Мустафа, его бывший сосед по палате. Тот спал теперь по двенадцать часов и больше, но ощущения у него были – будто не ложился вовсе. Вялость, безразличие ко всему. Роман вообще-то не хотел знать о его ощущениях, но Мустафа звонил каждый день и зачем-то о них докладывал. И не оборвешь ведь разговор с немолодым одиноким человеком, даже такой ненужный разговор.

О собственном одиночестве Роман старался не думать. В этом смысле его пост-болезненное состояние как раз помогало. Или помогало то, что за месяц, проведенный в реанимации, он дважды видел, как умирают люди. То есть умирали-то они и чаще – доктор Золотцев, человек простой и по-врачебному циничный, называл это «начинали умирать», – но большинству из них умереть не поволили. Заведующий реанимацией Артынов был профессионален и удачлив, он и не позволил. Поскольку сознание у Романа как-то сместилось то ли от лекарств, то ли от гипоксии, то ли от всего этого вместе и от чего-то еще, что составляло загадку этой болезни, – он видел Артынова сквозь странную оптику. Эта оптика позволяла понимать, что на самом деле тот вытягивает больных не очевидным своим профессионализмом, во всяком случае, не только им, а чем-то изнутри себя. Да, как будто есть внутри у этого хладнокровного доктора некий крюк, и к нему привязана веревка, и на этой веревке – какой-нибудь, тоже крюком поддетый, Роман Бахтин, которого Артынов и тащит силой своего нутра. И процесс этот болезнен для обоих, потому что крюки вбиты в живое тело каждого из них.