Он лежал и думал о том, что Иры нет. Осознание этого доходило до него через какую-то непонятную толщу. Может, это в самом деле толща смерти и, может, она в самом деле спасает, ведь он не чувствует ни боли, ни тяжести. Он вообще ничего не чувствует.

Артынов сказал, что Иру забрали в больницу через день после него. Отвезли на «Скорой» в Тушино, потому что всех везут туда, где есть места. Просто так совпало, что для Романа как раз нашлось место в больнице рядом с домом, а для Иры не нашлось. А если бы случилось место здесь, в Сокольниках, то, может, она не умерла бы. Этого Артынов не сказал, конечно, он не знал, в каком состоянии госпитализировали Иру и какие у нее были шансы. Роман сам подумал, что здесь она могла бы выжить, потому что за месяц привык относиться к Артынову как к богу. К нему здесь все так относились.

Но Ира не выжила. Да и то состояние, в котором уже полгода находится он сам, жизнью не назовешь.

Если бы он понимал, что дело в физической слабости после болезни, то в самом деле ожидал бы эффекта от физиотерапии. Но такой эффект, собственно, уже наступил – дыхание улучшилось, сердцебиение снизилось, проходил он в день до десяти тысяч шагов по аллеям в Сокольниках, – а возвращения к себе прежнему не происходило. Его словно обернули каким-то непроницаемым материалом, и соприкосновение со внешним миром стало невозможно. А внутри этого замкнутого пространства было так душно, что никакого соприкосновения он уже и не хотел, испытывая равное безразличие и к миру, и к самому себе.

Сестра Евгения Андреевича оказалась первым сторонним фактором, который нарушил это безразличие.

Роман обрадовался, увидев Соню на аллее в Сокольниках. Он даже не сразу понял, что с ним происходит, а когда понял, от неожиданности окликнул ее. Хотя после больницы общение, как и любое другое действие, стало его тяготить, и он успел уже к этому привыкнуть. Правда, сразу пожалел о своей навязчивости: сестра Евгения Андреевича была погружена в собственные мысли, и вряд ли его оклик пришелся ей кстати. Но, конечно, она подошла, и была приветлива, и говорила что-то ободряющее о здоровье… Он уже собирался проститься, чтобы не обременять ее необходимостью разговаривать с посторонним унылым человеком, как вдруг она переменилась. Словно темная тень на нее надвинулась. Это было так заметно, что он даже на небо взглянул, не дождь ли собирается. Никаких предвестий дождя не было, наоборот, совсем весеннее небо то и дело проглядывало между облаками. Но на ее лицо легла необъяснимая тень. Даже походка и глаза, по которым Роман ее, собственно, и узнал, увидев в парке, – даже они переменились. Она не просто удручена стала чем-то житейским – ее охватило то, что можно было назвать смесью подавленности и тревоги. Наверное, как раз из-за того, что болезнь из него не вышла, Роман не полностью утратил еще ту странную, почти галлюцинационную, но точную оптику, которая появилась у него в реанимации.