И по той же причине ему было абсолютно понятно то, чем она объяснила свое состояние:

– Как-то всё теряет смысл прямо на глазах. Настоящее и, главное, будущее. Ничто не останется прежним, я это чувствую.

Он чувствовал то же самое. Но по отношению лично к себе. А она, кажется, имела в виду более общие категории. И соединение тревоги с подавленностью подействовало на нее физически – она едва сознание не потеряла. Это его удивило. Сказал бы, что вызвало к ней приязнь, но приязнь к ней, да и ко всем, кто помогал ему в больнице, у него была и без дополнительных опций, так что в этом смысле ничего нового он не ощутил. Ну, сочувствие только, но что удивительного в сочувствии, когда женщина чуть не теряет сознание прямо у тебя на глазах. Роман проводил сестру Евгения Андреевича до скамейки, посидел рядом, пока она пришла в себя, потом они простились.

Что нечто необычное в этом все же было, он понял только дома, когда открыл ноутбук. То есть и раньше его включал, но до сих пор лишь потому, что заставлял себя это делать, и выключал почти сразу, не притронувшись к работе. Это можно было считать нормальным: архивы, библиотеки и лаборатории закрыты, раскопки остановлены, к тому же больничный ему продлевают, так что формальных трудовых обязательств у него нет. Конечно, немалую часть работы он мог бы выполнять удаленно. Но не делал этого. И причина была та же: мертвое безразличие к жизни. Совет Евгения Андреевича – о поддерживающем стоицизме – показался Роману правильным, но в реальности оказался бессмысленным. Может быть, именно и только для него, но какая разница. Стоицизм не мог сделать его живым и даже простого интереса хоть к чему-нибудь разбудить в нем не мог.

А встреча с Соней какой-то интерес разбудила. Он нашел в поисковике стихи Феофана Прокоповича, прочитал: «Коли дождусь я весела ведра и дней красных, коли явится милость прещедра небес ясных? Ни с каких сторон света не видно – всё ненастье. Нет и надежды. О многобедно мое счастье!» – и улыбнулся простоте этих слов. В старину поэты говорили прямо, ясно и о главном.

Неожиданное оживление, вызванное встречей с тонко устроенным человеком, имело немедленное следствие, и следствие это было тягостным. Вернее, еще час назад Роман счел бы его именно таким. Теперь же счел обязывающим.

– Валентина Петровна, – сказал он, услышав в телефоне голос тещи, – где Иру похоронили?

– Тебе-то зачем?

В ее голосе горе и раздражение попеременно перекрывали друг друга.

– Я ее муж.

– Муж! Объелся груш. Поинтересовался наконец!

Роман хотел сказать, что не мог позвонить раньше – и не смог это сказать. Да и не было смысла говорить. Когда он звонил в первый раз, как только ему вернули телефон и сразу после разговора с Евгением Андреевичем, сообщившем об Ириной смерти, – теща упрекнула его в том же самом: что он ни разу не поинтересовался, как там жена его, живая хотя бы, а вот и не живая, и поздно он спохватился.