Конечно, за десять лет все могло измениться более чем полностью. Но ведь больница едва ли закрылась… Ксения подошла к газетному киоску и спросила немолодую киоскершу, как пройти в Первую Советскую больницу.

– Которая на Ленина? – переспросила киоскерша. – Так она Третья городская теперь. А Ленина улица раньше Губернаторская была. Свекру моему когда-то грыжу там зашивали, – добавила она, хотя об этом Ксения не спрашивала.

Киоскерша объяснила, как доехать до больницы – на трамвае, потом пешком, но идти недалеко. Подойдя к трамвайной остановке, Ксения вспомнила, что по этой же улице они с Сергеем ехали с вокзала десять лет назад, только тогда здесь ходила конка. Память вела себя с нею в точности как словоохотливая киоскерша – забрасывала ненужными сведениями.

В больничной регистратуре к ее вопросу тоже отнеслись с расположением. Вообще, люди в Минске показались ей более доброжелательными, чем в Москве. Конечно, не великое прозрение, что чем больше город, тем менее открыты горожане, но Ксения подумала, что в отношении Москвы и Минска дело, может быть, не только в размерах этих городов.

– Вероника Францевна? – переспросила в регистратуре старушка, похожая на киоскершу, как родственница. – Так она старшая медсестра в хирургии.

– А можно мне ее увидеть? – с замирающим сердцем спросила Ксения.

– На операции сейчас, – ответила регистраторша. – А как освободится, так и выйдет к тебе. Я санитаркам скажу, что ты ее спрашивала. Только это не скоро будет, дзяучынка моя, – добавила она.

– Я подожду, – заверила Ксения. – Где можно?

– А у садочку пачакай, – перейдя на белорусский язык, предложила та. – Паветра сёння добрае. А то ж на минулым тыдни такия были дажджы, божухна, такия навальницы! Не хвалюйся, я Вероничке скажу, дзе ты.

Больничный сад разросся за десять лет. На яблонях видны были зеленые яблочки, а на одном дереве они уже и зарумянились. Наверное, это была яблоня раннего летнего сорта. Ксения села на лавочку под нею.

Пока она была занята тем, чтобы выяснить, доехать, снова что-то выяснить, – боль, которая физически ощущалась внутри, не исчезла, нет, но как-то отупела и отступила. Теперь же, когда действия сменились ожиданием, боль снова сделалась острой и ее удар оказался таким сильным, что у Ксении потемнело в глазах.

Эта боль была растянута во времени, память уводила к самому ее началу, заставляла мысленно повторять каждый шаг и мучила всеми невозможностями, которые вытекали из каждого шага.

Сергей не вернулся из Минска ни через неделю, ни через две. Ждать вторую неделю, наверное, не следовало, но Ксения все же подождала. Она понимала, что он прав и ей надо уехать вместе с сыном немедленно, но чувство, ускользающее от слов, не позволяло это сделать. Она не поехала ни в пионерский лагерь за Андрюшей, ни в деревню к Домне – сидела дома в странном оцепенении, прислушиваясь к этому своему чувству, тоже странному. Домне, впрочем, написала – кратко, только о значимом. И, бросив письмо в почтовый ящик у метро, не заходя домой, поехала на Лубянскую площадь. Она спешила, чтобы не утратить решимости. В конце концов, если ей не придется выйти из здания, которое люди обходят взглядами, то не все ли равно, войдет она в него в крепдешиновом платье или предусмотрительно наденет теплые шаровары.