238

Просматривая почту, решаю дать шанс всем неизвестным авторам на букву H, которые появятся в моей жизни. Гессе действительно пора оставить в покое. И вот передо мной бандероль с новым романом Хелены Хегеманн. А рядом – еще одна бандероль с новым, еще не отредактированным произведением Оффенбаха, как всегда напечатанным на пишущей машинке. Удивительно, сколько миров может скрываться в одном-единственном почтовом ящике – берлинская многоквартирка и алхимия молитвы!

Я недолго думаю, с чего начать: я, конечно, могла бы заметить и сама, что Ave является анаграммой Eva. Междометием, которым ангел приветствует Марию в средневековой интерпретации, называя ее как бы восстановленной Евой. На возражение, что ангел не говорил на латыни, Оффенбах отвечает, что в области священного случайностей не бывает: «Это объясняет то рвение, с которым в Средние века изучали даже малейшие детали Писания, пытаясь найти символику в самых простых именах, и делали это с таким вдохновением, что любые обвинения в искусственности кажутся неуместными».

Каждый раз, когда я читаю такие вещи, как труды Чорана, Сальвадора Эсприу, Жюльена Грина или последнюю – возможно, действительно последнюю – рукопись Оффенбаха, меня охватывает горечь. Горечь от того, что идеи, явления и подходы, которые издавна и повсеместно были важны для человечества, сегодня совершенно утратили свою значимость в нашем мире, особенно в ставшем пуританским исламе. Мне кажется странным даже просто цитировать их, хотя, например, мариологию как раздел богословия, осовременив, можно использовать в феминизме. Но если бы я сегодня заговорила об алхимии – теме, которую Оффенбах поднимает в своей рукописи, – меня бы сочли по меньшей мере чудачкой.

Ни в одной статье, ни на сцене, ни в романе, ни на выставке духовное не обсуждается иначе, чем с иронией или через призму фундаментализма и насилия. И это не ново: уже 22 июля 1973 года Жюльен Грин сетовал: «Говорить о Боге следует с крайней осторожностью, ибо можно оказаться под подозрением в „святости“, что в наше время совершенно неприемлемо. Я отмечаю это, потому что такие наблюдения дают представление о низменности нашей эпохи».

Низменность нашей эпохи, как бы мы к ней ни относились, сопровождается беспрецедентной в истории культуры радикальной секулярностью, которая преобладает в западном искусстве, литературе и театре. Это особенно заметно на фоне того, что даже Церковь все реже обращается к глубоким духовным переживаниям – медитации, экстазу, видениям, откровениям, аскезе и умилению. Эти понятия, которые когда-то составляли суть религиозного опыта, в значительной степени исчезли из публичного дискурса. То, что сегодня продается в книжных магазинах под вывеской «Духовная литература», зачастую не более чем пустышка, лишенная подлинной глубины. Пожалуй, только в Новой музыке еще сохранилось какое-то религиозное сознание, однако и она представляет собой лишь малую нишу в контексте современной культуры. Писатели же, такие как Оффенбах, продолжающие исследовать эти глубокие духовные темы, оказываются в полном одиночестве и могут считать удачей, если найдется небольшое издательство, готовое поддержать их параллельный мир. В эпоху, когда всякая духовность тотчас же клеймится как нечто устаревшее или неактуальное, такая позиция вызывает уважение и восхищение.