Каждое новое место дарит то самое волшебство первых мгновений, когда вступаешь в страну, о которой не имеешь ясного представления, не видел ее по телевизору и разве что слышал о ней в новостях. Читая Ситиро Фукудзаву, я уже испытывала то самое волнение путешественника из былых времен, хотя «Песни Нараямы» были далеки и давно забыты. В Албании же это неизведанное всего в одном проливе от нас. И часто уже на второй день происходит еще одно волшебство – удивительно быстрое привыкание: ты начинаешь узнавать дома, улицы, пейзажи, магазины, рестораны, машины, рекламные щиты, даже автобусные остановки и фонтаны. Начинаешь понимать, какие люди здесь живут, как они здороваются, подавлены они или полны жизни, какие ароматы витают в воздухе, какие цвета бросаются в глаза, как вы общаетесь, что есть на завтрак и где снимать деньги.

* * *

На пляже стоят три простых бетонных строения с крытыми террасами и местом для разведения костра, где жарят самую свежую рыбу. Комнаты здесь аскетичны, как монашеские кельи, но можно просто разложить спальные мешки там, где захочется. Отсюда везде открывается вид на море, мягкий песок прекрасно подходит для отдыха, а деревья дарят приятную тень. Даже самые скромные здания выглядят живописно, если их стены побелены, двери выкрашены в светло-голубой цвет, а виноградные лозы обвивают плоскую крышу.

Как мы нашли это уединенное место? Горы оказались непроходимыми для арендованного автомобиля; спустя час блужданий и неожиданного везения – ни одно колесо не лопнуло, днище машины не пострадало – даже я, для которой любое возвращение назад воспринимается как поражение, признала необходимость отступления. Вернувшись на побережье, мы заметили маленький, от руки написанный знак у проселочной дороги: «Пансионат на пляже». Я убеждаю себя, что поездка в горы была ненапрасной. Почему? Потому что, если бы мы заметили этот знак утром, когда не искали место для отдыха, мы бы просто проигнорировали его. Тем не менее после этого меня все же сместили с должности руководителя поездки.

* * *

Жюльен Грин не всегда призывал христианский мир противостоять исламу. В октябре 1977 года, незадолго до революции, которая сделала ислам политической силой в глазах Запада, Грин пережил в Иране глубокое религиозное потрясение, нечто вроде эстетического восторга, охваченный божественной одержимостью. Мечеть Шаха в Исфахане представилась ему словно сошедшей с небес: «Мне кажется, нигде так глубоко не поняли значение и ценность пустоты, как на Востоке. Разве что западные мистики, такие как Сузо и Экхарт, могли оценить ее так же высоко. Пустота здесь существует, чтобы уловить Бога. Бог повсюду. С какой силой здесь вера передает это чувство уверенности – это просто завораживает. Почему у нас, на Западе, нет такого стремления к неизвестному, как в исламе? Тогда у нас не было бы этих печальных споров в церквях, возникающих из-за политики. Никогда я не чувствовал себя настолько глубоко верующим, как в этом уголке мира; абсолютное действительно заразительно». На следующий день, посетив Пятничную мечеть, Грин написал: «Здесь чувствуешь, если можно так выразиться, божественность Бога. Кажется, что ее можно вдыхать и можно лишь трепетать – несмотря ни на что. Она поднимается из земли и окутывает нас. Что со своей верой сделали мы, мы, бедные западные люди, которые едва ли способны ей по-настоящему следовать?»