* * *

Адвокат по телефону тоже смеется.

– Да, если посмотреть на спор со стороны, – говорю я, стараясь смеяться вместе с ней.

– Или если посмотреть на себя глазами жителя другого тысячелетия, – говорит адвокат, – а вы как раз в правильном месте.

* * *

– Будет ли какое-нибудь современное здание стоять здесь через две, три или четыре тысячи лет? – спрашивает сын во время полета в Каир.

– Очень может быть, – отвечаю я, – если человечество выживет и другие цивилизации сменят нас относительно мирно. Возьмем, к примеру, здания Захи Хадид или Эльбскую филармонию. Трудно представить, чтобы кто-то решил их снести.

– Я говорю о техническом аспекте, – уточняет сын, указывая на незыблемо стоящие пирамиды, на храмы, чьи колонны не рухнули даже под слоем песка, и на гробницы царей и цариц, которые были так хорошо спрятаны, что их не нашли даже грабители. – Даже Эйфелева башня столько не простоит, – говорит он, – или Рейхстаг.

В голову не приходит ничего, кроме атомных бункеров.

* * *

– Ты сам все увидишь, – обещаю я на острове, где обеспеченные люди full of themselves, то есть полны самодовольства, как выразился Томас Мелле, описывая кафе в Нойкёльне. – Нужно только пересечь реку, и мы окажемся в мире, который хоть и шумный, переполненный и грязный, но с таким количеством жизни на квадратный метр, какого не встретишь больше нигде. Просто прогуляться по мосту в темноте – само по себе настоящее приключение, ведь о пешеходах как-то забыли, когда строили скоростные дороги, пересекающие Каир, чтобы самодовольные богачи не сталкивались с городом. А теперь эти дороги еще и обнесены высокими билбордами, рекламирующими закрытые жилые комплексы, которые – от искусственных озер до стеклянных офисов и белоснежных вилл с панорамными окнами – выглядят одинаково что в Джакарте, что в Сан-Паулу или Лагосе.

Наконец мы добираемся до восточного берега и погружаемся в хаос, где передвигаются только на ослиных повозках, велосипедах и лихих рикшах. Непрекращающиеся гудки клаксонов сами по себе гарантируют, что Каир никогда не спит, и сын быстро это понимает: не только мастерские, чайные и забегаловки работают допоздна, но и торговые палатки, сшитые из нескольких занавесок, открытые кинотеатры с телевизором вместо экрана и даже детские сады прямо посреди пыльных улочек. Психиатрические больницы, швейные школы – все и все самоорганизованы.

Возможно, не на каждом шагу, но каждую минуту, а порой и чаще, сцены перед глазами сменяются резкими монтажными склейками, а звуки – словно музыкальный ряд – переходят от оглушительного сигнала на перекрестке к крикам на рынке, возгласам в чайной, блеянию овец, шуму ярмарки, турниру по настольному теннису, танцевальной вечеринке и дальше – к лязгу, стуку, шипению, барабанной дроби, свисту, стуку молотков и шуму машин, создающему целые концерты, доносящиеся из мастерских. При этом в каждом втором магазине звучит своя музыка: арабский поп, тоскливые песни Умм Кульсум или извечное чтение Корана. Разговоры соседей, смех, много смеха, хотя в некоторых уголках вспыхивают споры, ожесточенные споры, – кажется, будто вот-вот полетит кулак. И затем наступает резкая тишина, которой наслаждается старик на своей табуретке. Две, три, максимум четыре минуты пешком – и вы словно далеко-далеко от Каира, прежде чем дрожь города вновь возобновится за ближайшим углом.