Стало ли в Каире труднее жить? Улицы, школы, учреждения, тротуары, поезда переполнены, воздух загрязнен, молодые мужчины агрессивны, как голодные животные. Или это я постарела и мне сложнее переносить этот хаос? Нет, дело не только в этом. Люди в автобусах, у магазинов, на тротуарах выглядят более изможденными, бледными, нервными, переутомленными, чем раньше. Город заброшен, его невозможно организовать: слишком много людей под эстакадами, слишком мало усилий, плохое планирование и все меньше денег. Те, кто могут себе это позволить, подыскивают жилье за пределами города и пересекают Каир только в машине с кондиционером, если вообще заезжают дальше аэропорта.

– Я бы не хотел здесь жить, – говорит даже мой сын, которому нравится Каир, и я впервые пугаюсь мысли о том, чтобы остаться здесь. Но ночью, с моста, вид действительно впечатляет.

* * *

Тишины в чайной нет, тишины в Каире нигде нет, разве что в Городе мертвых, и все же пульс как будто успокаивается: Муаллим приносит чай и кальян, раздается щелканье карт и настольных игр, скрип обувщика, бульканье кальянов и бесконечные просьбы принести новый чай. Все те же коричневые стулья с подлокотниками и тяжелые столы, за которыми когда-то обсуждали Шестидневную войну, декор, оставшийся еще с додопрошлой революции, и смех, много смеха, который дарит Египту вечную молодость. А когда из старых-старых динамиков звучит молодая Умм Кульсум, поющая о еще более старых временах, я думаю: да, ничего не изменилось, все как прежде – военная диктатура, революция, «Братья-мусульмане», переворот и снова военная диктатура. Богатые окончательно обособились, бросили город, где дети в пробках продают платочки, а мусор до сих пор вывозят на ослиных повозках, если вообще вывозят, а здесь, в центре, где единственная зелень – пальмы во дворе мечети, здесь, в переулках района Вуст-эль-балад – в «Центре мира», как называется современный Каир с его архитектурой эпохи модерна, которая выглядит старше и заброшеннее пирамид, все остается таким же грустным и веселым, как сама жизнь. Тот факт, что что-то остается неизменным, – это уже своего рода прогресс в этой части мира.

Я боялась возвращаться, думая, что больше не увижу Муаллима, «учителя», как уважительно называют старшего официанта в чайной, несмотря на то что он, возможно, даже не знает алфавита. Нам, тем, кто изучал арабский язык и приехал из разных уголков мира, он всегда рассказывал самые грязные шуточки. Инта фин? – спрашивает он меня каждые шесть-семь лет, когда я приезжаю снова, – «Где ты была?» Сразу после революции я была уверена, что вижу его в последний раз, ведь Муаллим уже тогда был стариком. Но вот мы входим в узенький проход между двумя старыми зданиями последней эпохи величия Каира, когда модерн был обещанием будущего, здесь все так же, как прежде, печально-умиротворенно, а шум улицы доносится отдаленным шепотом, как в парке. И да, Муаллим действительно там, он уже согбенный старик, но его волосы по-прежнему черны, и он помнит каждый мой визит. Теперь мой сын такой же высокий, как… Я провожу рукой по его склоненной голове. Муаллим смеется, ведь прошло столько времени с тех пор, как я была студенткой, а теперь я мать, и даже он, привыкший считать время поколениями, а не годами, чувствует его течение.