Судя по тому, сколь быстро и точно лейтенант Жохов и врач Старокадомский вышли в 1913 году каждый к своей паре ящиков, они хорошо знали от Колчака, где что оставлено. Тот несомненно описал им, покидая экспедицию, каждый предмет, ибо Старокадомский принял как должное два куска огромного Мамонтова бивня, не упомянутые в отчётах, но счёл совершенной неожиданностью «небольшую корзинку из дранок, также наполненную образцами пород».

Ясно, что в корзинке Толль носил день за днём образцы к берегу, и возможно, что именно она, вновь принесённая с камнями в день (нет — в ночь) ухода, была последней каплей, переполнившей чашу терпения спутников.

Тут уместно вспомнить и мнение Колчака о своих спутниках:

«Успех моего предприятия, заключающего в самом себе с первых дней все начала для полного уничтожения и невозможности его выполнить, обусловливается энергией, смелостью, знанием дела и самым безукоризненным отношением к нему моих помощников, которые в этом отношении стоят выше всяких похвал» [Синюков, с. 184].

«Успех моего предприятия, заключающего в самом себе с первых дней все начала для полного уничтожения и невозможности его выполнить, обусловливается энергией, смелостью, знанием дела и самым безукоризненным отношением к нему моих помощников, которые в этом отношении стоят выше всяких похвал» [Синюков, с. 184].

Имел ли таких помощников Толль на Беннете? Поначалу да, но создаётся впечатление, что зимой он остался в изоляции и распоряжался не он. То он был в стороне, что видно по записке Зееберга, то встречал прямой отпор, что видно хотя бы по ящикам.

А что же с банкой?

А что же с банкой?

Банка с письмом Колчака не поддавалась дольше всего. Такие банки (в них входил пуд провизии) были у Де-Лонга, у Толля и у Колчака, а после Колчака первым тут, согласно всем данным, оказался в 1956 году Успенский, который банку и нашёл. (В 1913 и 1937 годах люди высаживались ненадолго и притом в другой, восточной, части острова.) Но Де-Лонг и Толль оставляли свои гурии западнее, у мыса Эмма, да и немыслимо, чтобы Колчак воспользовался чужим гурием, не обыскав его и не написав о нём ни слова. Впрочем, оставление гурия без записки об увезённых документах Толля тоже немыслимо, и за сто лет никто не обратил на эту ложь Колчака внимания.

Повесть была уже почти готова, когда банке тоже нашлось место. Перечитывая у себя фразы про гурий на медвежьей шкуре, решаю снова глянуть — что про это место сказано у Бегичева? А у Бегичева вот что:

«Утром [в]стали, спустили вельбот на воду, сделали из камня знак и на доске вырезали надпись. Оставили один пуд керосину и пошли обратно. Ветер дул от норда попутный».