[В]следствие цивилизации и связанного с ней развития гуманных принципов, значительное количество людей мало приспособленных, неудачников, слабых – не погибают и не сходят с жизненной арены, а остаются жить и могут давать потомство, которое в большинстве случаев носит признаки дегенерации и, следовательно, особенно расположено к душевным заболеваниям[1154].

В контексте психиатрической науки, которая вплоть до начала XX века, т. е. до того момента, когда были заново открыты сформулированные Г. Менделем законы наследственности и заложены основы генетики, оставалась под влиянием ламаркизма (гл. II.1), предлагаемые для борьбы с этим «нарушением эволюционного развития» меры носят лишь протоевгенический характер. С одной стороны, еще не установленные законы наследования не допускают возможности «искусственного отбора» человека; с другой стороны, ввиду отводимой экзогенным факторам важной роли в процессах наследования более осуществимой мерой представлялось воздействие на среду – например, посредством воспитания или социальных реформ. В текстах 1880–1890‐х годов, предшествующих утверждению идей евгеники в российской психиатрии, которое началось, как и в Европе в целом, около 1910 года[1155], обнаруживаются лишь спорадические протоевгенические представления, при определенных обстоятельствах предусматривающие возможность регуляции брачных союзов между душевнобольными посредством некоторых законодательных запретов[1156]. Так, Ковалевский пишет, что «можно требовать», чтобы «лица, расположенные к заболеванию психозами», не вступали в брак с «лицами, подверженными подобным же или нервным страданиям»[1157]. Вместе с тем он уточняет, что наследственность не является единственной причиной вырождения, так как в противном случае можно было бы «почти с математической точностью» предсказать, «что Ивановы должны вымереть, а Петровы забрать верх в обществе, Сидоровы – колебаться между жизнью и смертью». «Вопрос естественного подбора» должен был бы тогда встать так остро, что единственной заботой родителей было бы выбрать дочерям «крепких и сильных мужей», однако подобное положение дел напоминало бы «конюшню или конский завод». К счастью, продолжает Ковалевский, существуют и другие факторы, такие как «воспитание», а также «питание организма», играющие не меньшую роль, чем наследственность[1158].

Как будет показано в двух последующих главах, художественная литература 1890‐х годов тоже не остается в стороне от этого современного ей многогранного дискурса о вырождении дарвинистского толка. При этом можно выделить две разные повествовательные модели, grosso modo соответствующие двум вышеописанным смысловым граням, которые возникают в результате соединения теории вырождения с концепцией борьбы за существование в психиатрическом дискурсе эпохи. Как и в Европе в целом, в России первая модель развивается в рамках литературы натурализма. Роман о вырождении золаистского направления теперь нередко сосредоточивается на социально-экономической борьбе за существование как явлении современности, используя дарвинистские объяснительные модели[1159]. Особое место в этом контексте, к которому принадлежат произведения таких писателей-натуралистов, как П. Д. Боборыкин и И. Н. Потапенко, занимает роман Д. Н. Мамина-Сибиряка «Хлеб» (1895). Прибегнув к типичному для себя художественному воплощению принципа reductio ad absurdum (гл. III.3), Мамин-Сибиряк отказывает биомедицинскому нарративу борьбы за существование в возможности адекватного постижения капиталистических процессов, хаотичных и управляемых случаем, в хлебородных районах Западной Сибири (гл. VII.2). Протоевгеническая грань дарвинизации вырождения, связанная c идеей ослабления естественного отбора, находит отражение в творчестве А. П. Чехова, который, основываясь на пристальном прочтении «Происхождения человека», инсценирует в повествовании дарвиновскую двойственность и парадоксальность, но вместе с тем и заложенные в книге английского ученого имагинативные возможности (гл. VII.3).