Как только Лекуэнтр дочитал до конца свои двадцать шесть пунктов, Гужон, депутат Эны, молодой республиканец, искренний, горячий, бескорыстный монтаньяр, не принимавший никакого участия в действиях последнего правительства, – Гужон встал и заговорил с горечью.

– Я жестоко опечален, – начал он, – при виде того, с каким холодным спокойствием здесь бросают новые семена раздоров и предлагают погубить отечество. То предлагают заклеймить общим именем террора всё, что было сделано в течение целого года; то предлагают обвинить людей, оказавших большие услуги революции. Они могут быть виновны; я этого не знаю, я был в армиях и не могу ни о чем судить. Но если бы у меня были документы, составляющие явные улики против членов Конвента, я бы вовсе не предъявлял их или предъявил бы с глубоким прискорбием. С каким хладнокровием вонзают кинжал в грудь людей, зарекомендовавших себя отечеству великими услугами! Заметьте, упреки, направленные против них, попадают в самый Конвент. Да, Конвент обвиняется, французский народ отдается под суд, потому что и тот и другой терпели тиранию бесчестного Робеспьера. Как сейчас говорил

Дебри, все эти предложения делаются или заказываются аристократами…

– И ворами! – прибавляют несколько голосов.

– Я требую, – продолжает Гужон, – чтобы прения об этом предложении немедленно прекратились.

Депутаты восстают против этого. Бийо-Варенн бросается к кафедре и настоятельно требует, чтобы прения продолжались.

– Не подлежит сомнению, – говорит он, – что если приведенные факты верны, то мы большие преступники и наши головы должны пасть. Но пусть-ка Лекуэнтр это докажет! С самого падения тирана мы сделались целью всех интриганов, и мы заявляем, что жизнь не имеет для нас цены, если они должны одержать верх.

Затем Бийо рассказывает, что он и его товарищи уже давно задумывали 9 термидора; что если они медлили, то только потому, что того требовали обстоятельства; что они первыми начали обличать Робеспьера и первыми сорвали с него маску; что если это вменяется им в преступление, то в этом преступлении он повинится сам; что Дантон был сообщником Робеспьера, центром всех контрреволюционеров, и если бы остался жив, свобода погибла бы.

– С некоторых пор, – восклицает Бийо, – опять засуетились интриганы и воры!..

На этом слове Бурдон прерывает его:

– Слово сказано. Надо будет доказать его.

– Я берусь доказать его относительно одного, – объявляет Дюгем.

– Докажем и относительно других! – раздаются голоса монтаньяров.

Этим они всегда готовы были попрекнуть друзей Дантона, ставших термидорианцами. Бийо, не сходивший с кафедры во время этих перерывов и шума, настаивает, требуя следствия, которое разоблачило бы виновных. Камбон присоединяется к нему и говорит, что следует избежать ловушки, расставленной Конвенту; что аристократы хотят принудить его обесчестить самого себя, обесчестив нескольких депутатов; что если комитеты виновны, то виновен и он.