Камбона прервали; ему заметили, что это – личности, не имеющие отношения к делу, что никто не ставит под сомнения его честность, а речь идет только о финансовой системе. Тальен пролепетал несколько неуверенных слов, сказал, что не возражает против личных нападок, а хочет беседовать только о том, что касается общих вопросов.

Тальен

Камбон доказал, что ассигнации были единственным средством, которым располагала Республика; что расходы доходили до трехсот миллионов в месяц; что была получена едва четверть этой суммы и нехватку следовало каждый месяц пополнять ассигнациями; что цифра ассигнаций не составляет тайны и доходит до шести миллиардов четырехсот миллионов; что, наконец, национальные имущества представляют стоимость в двенадцать миллиардов, следовательно, достаточны для покрытия долга Республики; что он, Камбон, с опасностью для жизни спас пятьсот миллионов, которые Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон хотели употребить на другие расходы; что он долго противился максимуму и секвестру.

Эти прения, крайне неосторожные со стороны термидорианцев, так как они, обоснованно или нет, но не пользовались безукоризненной репутацией, а в этом случае нападали на вполне безупречного человека, очень сведущего и очень запальчивого, заставили Конвент потерять много времени. Хотя термидорианцы прекратили враждебные действия, но Камбон не знал покоя и каждый день повторял с кафедры свои оправдания. «Да успокойтесь же! – кричали ему из собрания. – Никто не затрагивает вашей честности!» Но он беспрестанно возвращался к этому вопросу.

Среди этих треволнений собрание всё же приняло меры, способные исправить или смягчить совершенное зло. Депутаты приказали подготовить общий отчет по финансам, с балансом приходов и расходов, и записку о средствах – для того, чтобы извлечь часть ассигнаций из обращения, не лишая их, однако, денежного значения, чтобы не подорвать окончательно их кредита. По предложению Камбона Конвент отказался от одной ничтожной по результатам финансовой меры, которая между тем служила поводом к большим злоупотреблениям и сильному неудовольствию, особенно в провинциях, – от переплавки церковной утвари из драгоценных металлов. Эту утварь первоначально оценили в один миллиард, в действительности же ее оказалось всего на тридцать миллионов. Решено было не трогать ее больше, а оставить на сохранении в общинах.

Потом Конвент постарался устранить главнейшие неудобства максимума. Поговаривали уже о полной отмене этого закона, но опасения непомерного повышения цен не дозволили поддаться этому импульсу реакционеров. Решено было только внести в закон изменения. Максимум отчасти убил торговлю, поэтому Конвент освободил от максимума и реквизиции все продукты, товары первой необходимости, сырье, привозимое из-за границы во французские порты, и разрешил продажу их по свободному соглашению. Такая же льгота была дана товарам с захваченных неприятельских судов, так как они лежали в портах, не находя сбыта. Одинаковый максимум на весь хлеб представлял одно чрезвычайно важное неудобство: так как производство хлеба обходилось в некоторых провинциях дороже при меньшем урожае, то цена, которую селяне получали в этих провинциях, не покрывала даже их затрат. Было решено назначить разные цены в разных департаментах, приняв за норму цены 1790 года и накинув на них еще две трети. По поводу этого увеличения цен на продовольствие неизбежно заходила речь об увеличении содержания, жалований, доходов небогатых владельцев рентных билетов, но эта мысль, добросовестно предложенная Камбоном, была отвергнута Тальеном как злоумышленная и на время отсрочена.