Реквизиции, максимум, ассигнации, секвестр, наложенный на имущество иностранцев, возбуждали против прежнего правительства такие же злобные выходки, какими были казни и тюремное заключение. Термидорианцы, весьма мало смыслившие по части политической экономии, из духа реакции придирались ко всему, что было сделано. А между тем, если в общем управлении государством за прошлой год было что-нибудь безукоризненное и вполне оправдываемое необходимостью, то именно управление по ведомствам финансов, продовольствия и запасов. Камбон, влиятельнейший член комитета финансов, привел казначейство в полный порядок. Он выпустил, правда, много ассигнаций, но ведь это было единственным средством; он поссорился с Робеспьером, Сен-Жюстом и Кутоном, потому что не согласился на революционные издержки. Что касается Ленде, на которого были возложены перевозки и реквизиции, он с неоцененным усердием трудился по этой части, чтобы добывать из-за границы, брать во Франции и доставлять в армии или большие общины все необходимые запасы. Реквизиция, конечно, была средством насильственным, но единственно возможным, и Ленде старался применять ее с возможно большей осторожностью. Кроме того, он не мог отвечать ни за честность всех своих агентов, ни за действия всех лиц, получивших право брать на реквизицию.

Термидорианцы, и в особенности Тальен, глупейшим и несправедливейшим образом нападали на общую систему этих революционных средств и на способ применения их. Первой причиной всех зол, по их словам, был завышенный выпуск ассигнаций, поставивший последние в несоразмерные соотношения к товарам и продуктам. Потому-то и максимум сделался столь тяжел и пагубен, что принуждал продавца или кредитора принимать номинальную ценность, с каждым днем всё более обманчивую. Эти замечания не отличались особенной новизной или полезностью, а главное – не указывали на средства исправления ситуации. Тальен и его друзья приписывали чрезмерный выпуск Камбону и этим как бы выставляли его главным виновником всех зол, обрушившихся на государство. Его же укоряли и в наложении секвестра на имущество иностранцев – меру, вызвавшую такую же меру против французов за границей, а следовательно, прервавшую обращение товаров, уничтожившую всякий кредит и вконец разорившую торговлю.

Комиссию же продовольствия те же критики обвиняли в том, что она измучила Францию реквизициями, истратила громадные суммы за границей на хлеб, а Париж оставила в нужде при наступлении суровой зимы.

Честность Камбона была безусловно признана всеми партиями. Ревностный блюститель порядка в финансах, он имел при этом страстный, вспыльчивый нрав, и несправедливое обвинение совершенно вывело его из себя. Он дал знать Тальену и его друзьям, что не тронет их, если и его оставят в покое, но что при первой клевете будет преследовать их безжалостно. Тальен имел неосторожность нападать на Камбона не только с кафедры, но и в газетных статьях. Тут уж Камбон не выдержал и на одном из многочисленных заседаний, посвященных обсуждению этих дел, сам занял кафедру и накинулся на Тальена: «А! Ты на меня нападаешь! Ты хочешь бросить тень сомнений на мою честность? Так я же тебе докажу, что ты сам вор и убийца. Ты не сдал отчетов в бытность свою секретарем коммуны, и у меня в том есть доказательства в комитете финансов; ты распорядился расходом в полтора миллиона на дело, которое покроет тебя позором. Ты не сдал отчетов после командировки в Бордо, и в этом у меня тоже есть доказательства в комитете. Ты навсегда останешься под подозрением в сообщничестве в сентябрьских злодеяниях, и я тебе докажу, твоими же словами, это сообщничество, которое должно бы навеки заставить тебя замолчать!»