Все были уверены, что этому примеру последуют и Карно с Приёром. Поэтому на правой стороне возвысились несколько голосов разом, чтобы устранить Робера Ленде:

– Слово принадлежит подсудимым. Они должны говорить прежде своих обвинителей и своих защитников.

– Вчера, – сказал Бурдон, депутат Уазы, – был составлен заговор с целью спасти подсудимых, сегодня прибегают к другим средствам: обращаются к совести честных людей, которых обвинение разлучило с товарищами; их уговаривают присоединиться к виновным, чтобы замедлить ход правосудия новыми препятствиями.

Робер Ленде ответил, что предстоит судить действия всего правительства; что он был членом этого правительства и, следовательно, не может согласиться, чтобы его отделяли от товарищей, и требует своей доли ответственности. Трудно устоять против истинного мужества и благородства. Роберу Ленде было дано слово. Он весьма пространно описал громадные труды Комитета общественного спасения; доказал его энергичность, предусмотрительность, высокие заслуги и дал почувствовать, что только возбуждение, произведенное борьбой, стало причиной излишеств, в которых укорялись члены тогдашнего правительства.

Эта речь, длившаяся шесть часов, не обошлась без многих перерывов. Неблагодарные, уже забыв про заслуги людей, обвиняемых ныне, находили это изложение слишком длинным. Некоторые депутаты дошли до непристойности, заметив, что эту речь надо напечатать на деньги Ленде, потому что печать ее обойдется Республике слишком дорого. Жирондисты возмутились, когда Ленде заговорил о федералистском восстании и бедствиях, причиной которых оно стало. Каждая партия осталась чем-нибудь недовольна.

Наконец, заседание было отсрочено до следующего дня, и собрание разошлось, давая себе слово не терпеть более таких длинных заявлений в пользу подсудимых. Однако Карно и Приёр, депутат Кот-д’Ора, хотели говорить в свою очередь; они тоже жаждали, подобно Ленде, великодушно помочь товарищам и, в то же время, оправдаться от множества обвинений, которые не могли пасть на Бийо, Колло и Барера, не ложась и на их плечи, так как подписи их находились на приказах, всего более вменяемых в вину подсудимым.

Нельзя было иначе как с уважением и некоторой почтительностью слушать Карно, слава которого гремела всюду, о котором говорили во Франции и во всей Европе, который был известен своим мужественным сопротивлением Робеспьеру и Сен-Жюсту. Ему было дано слово.

«Мне подобает, – сказал Карно, – именно мне, оправдать Комитет общественного спасения. Мне, который первым дерзнул открыто нападать на Робеспьера и Сен-Жюста». Он мог бы прибавить: «в то время как вы преклонялись перед малейшим их приказанием и раболепно отдавали им головы, которые они требовали от вас». Карно прежде всего разъяснил, каким образом подписи его и его товарищей оказывались под самыми кровавыми приказами. «Заваленные гигантскими заботами, – сказал он, – решая каждый день от трех до четырех сотен дел, часто не имея времени отлучиться, чтобы поесть, мы договорились подписывать друг у друга на веру. Мы подписывали множество бумаг, не читая их. Я подписывал приказы о предании суду, а мои товарищи подписывали приказы о передвижении войск и планы атак, и мы не имели времени объясниться. Громадность и неотложность возложенного на нас дела потребовала этой диктатуры каждого по своей части, и каждый пользовался ею со взаимного согласия всех. Никогда без этого нам не переделать всей работы. Приказ об аресте одного из моих ценных соратников по военному ведомству, за который я открыто напал на Сен-Жюста и Робеспьера и назвал их узурпаторами, этот приказ я сам подписал, не зная, что подписываю. Поэтому наша подпись ничего не доказывает и отнюдь не может сделаться уликой».