Если же он преподносился в облике Сына, то всячески педалировалась его несокрушимая вера в родительские «массы». На деле, как мы знаем, Ленину действительно была присуща революционная вера — но не столько в какие-то косные и ненадежные толпы, сколько в неминуемую победу их большевистского руководства вопреки социал-демократическим скептикам. Говоря о «массах», например на III конгрессе Коминтерна, он подчеркивал релятивистскую зыбкость, аморфность и условность этого термина («Понятие „массы“ — изменчиво, соответственно изменению характера борьбы»). Вместо того чтобы веровать в них, он, напротив, стремился привить самим массам веру в социализм. «Мы пробудили веру в свои силы и зажгли огонь энтузиазма в миллионах и миллионах рабочих всех стран», — с гордостью заявил он в заметке «Главная задача наших дней» (1918).

Каменев рисует несравненно более благостную картину, подернутую нежной евангельской дымкой. Изображая нечто вроде одинокого томления Ильича на Елеонской горе, он в качестве утешительного контрапункта вводит тему этой его смиренной веры в «массы», которые, однако, незамедлительно отождествляются у него с самой партией:

Он никогда не боялся остаться один, и мы знали великие поворотные моменты в истории человечества, когда этот вождь, призванный руководить человеческими массами, когда он был одинок, когда вокруг него не было не только армий, но и группы единомышленников <…> Он был один, но он верил… он жил великим доверием к массам. Единственное, что не оставляло его никогда, — это вера в творчество подлинных народных масс. <…> Он никогда не говорил: «я решаю», «я хочу», «я думаю», он говорил: масса хочет, масса решает, партия хочет, партия решает.

Он никогда не боялся остаться один, и мы знали великие поворотные моменты в истории человечества, когда этот вождь, призванный руководить человеческими массами, когда он был одинок, когда вокруг него не было не только армий, но и группы единомышленников <…> Он был один, но он верил… он жил великим доверием к массам. Единственное, что не оставляло его никогда, — это вера в творчество подлинных народных масс. <…> Он никогда не говорил: «я решаю», «я хочу», «я думаю», он говорил: масса хочет, масса решает, партия хочет, партия решает.

В переводе на стилистику оригинала это значит: «Отче Мой! <…> да будет воля Твоя» (Мф 26: 42); «не чего Я хочу, а чего Ты» (Мк 14: 36)[393]. Всю эту гефсиманскую картину панегирист, несомненно, проецирует на свое собственное многократное отступничество от Ленина в 1917‐м: против него он выступил сперва весной (вместе со Сталиным и большинством ЦК), затем в сентябре (снова с большинством ЦК), в октябре (вместе с Зиновьевым) и, наконец, в ноябре, после переворота (совместно с Зиновьевым и множеством других лидеров партии). В новозаветном аллюзионном контексте Каменев предстает неким перевоплощением своего нестойкого тезки — св. Петра (греч. петрос — камень, скала), который в роковую ночь сперва не захотел (как и другие апостолы) бодрствовать с одиноким Учителем, а потом трижды от него отрекся. Вчерашний «штрейкбрехер» хочет растворить свою индивидуальную вину в общебольшевистской «Гефсимании», поясняя, что не только он с Зиновьевым, но и все прочие коммунисты в критическую минуту не раз покидали Ильича. Но, должно быть, самым драматическим выглядело теперь для Каменева следующее обстоятельство. В октябре 1923 года умирающий Ленин последний раз посетил Кремль — но не встретил никого из своих соратников: Каменев, его заместитель по Совнаркому, распустил их по домам, чтобы предотвратить любое общение с вождем[394].