Я рассматриваю это схождение не как доказательство сталинской «вторичности», а прежде всего как знак некоего вероисповедного консенсуса, сложившегося в большевистской среде. Обожествление умершего получает тотальный характер. Еще недавно большинство соратников считали Ленина преимущественно практиком — скорее «реализатором», чем теоретиком марксизма. Правда, по случаю ленинского пятидесятилетия Бухарин еще в 1920 году объявил было его учение о диктатуре пролетариата и советской власти «евангелием современного пролетарского движения»[410]; но тогда это открытие не вызвало широкого признания. В 1924 году картина радикально меняется. Когда, всего через несколько недель после смерти вождя, Бухарин, выступая на торжественном заседании Комакадемии, поставил его в качестве теоретика рядом с Марксом, это было воспринято вполне естественно. Вскоре его постараются представить и корифеем философии[411].

Все эти гиперболы представляли собой сложную смесь искренности и лицемерия, выразившегося среди прочего в отказе партийного руководства выполнить волю почитаемого вождя — снять Сталина с поста генсека. В конечном счете престолонаследников занимает теперь вовсе не мертвый Ленин, а его живая «партия», т. е. они сами.

Возвышенно-идеологическая мотивировка внутрипартийной борьбы сообщала «ленинизму» чисто религиозный настрой, как известно, превращавший съезды в подобие Вселенских соборов с их потрясающей мелочностью и въедливостью. Режим эволюционировал в направлении некоего незыблемого канона, который ритуально связывался с именем Ленина, но на деле во многом от него отклонялся. Вместе с остатками внутрипартийных свобод в далекое сентиментальное прошлое — в блаженно-инфантильную стадию большевизма — навсегда отодвигалась вся рудиментарно человеческая сторона ленинской личности, унаследованная ею от старой служилой России, — скромность, прямота, чиновничье усердие, бытовая непритязательность, — и в поле зрения оставался только мифологизируемый политический образ. Этот тотем был необходим всем противоборствующим силам как ритуальный стержень, как та магическая ось, вокруг которой с грохотом и визгом вращалась кровавая карусель.

Ленинскому культу неизменно сопутствовала тяга крепнущего сталинского режима к самосакрализации. Еще при жизни Ленина славословия ему черпались прямо из Библии: «Кто среди богов подобен Тебе, о Господи?»:

Есть ли отдаленное подобие такого вождя в стане наших врагов? <…> Нет, таких вождей у них нет (Осинский). Пусть назовут нам другое имя во всей новейшей истории человечества, которое заставило бы учащенно биться сердце. Другого имени никто не назовет (Зиновьев)[412].