За показом ленинского смирения перед «партией» у Каменева следует, однако, новый ассоциативный ход, по контрасту напоминающий о триумфе заведомо прощенного апостола-отступника: автор приписывает Ленину аллюзию на евангельское речение, связующую именно с ним, Каменевым, идеею наместничества, замещения, преемства:

Он говорил не раз <…>: мы будем ошибаться, мы будем переделывать, но непреходящим, непреложным, единственным камнем будущего является творчество самих масс[395].

Он говорил не раз <…>: мы будем ошибаться, мы будем переделывать, но непреходящим, непреложным, единственным камнем будущего является творчество самих масс[395].

В Евангелии это звучит так: «Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф 16: 18). Иными словами, кодируя в апокрифической ленинской цитате свое собственное имя, Каменев соединил его с сакральными для большевизма «массами», т. е. партией как прямым аналогом Церкви. Я оставляю открытым вечный вопрос о степени осознанности или непроизвольности таких параллелей, однако в данном случае мы точнее оценим их симптоматику, если вспомним, что Каменев — сообща с Зиновьевым и Сталиным — входил в состав воцарившейся после Ленина группы, которой в борьбе с Троцким приходилось доказывать легитимность своего правления, отождествляя себя со всей партией, вовлекающей в себя все новые и новые «массы».

Итак, в образе скончавшегося вождя помимо «принципиальности», «логики» и других интеллектуальных ценностей ленинизма, наследуемого партией, интенсивно нагнетаются иррационально-религиозные моменты — воля и вера. Уже в обращении ЦК от 22 января 1924 года «К партии. Ко всем трудящимся» благоговейно упомянуты, наряду с «железной волей» Ильича, его «священная ненависть к рабству и угнетению» (большевистско-диалектический адекват христианской любви к ближнему), «революционная страсть, которая двигает горами» (эвфемизм евангельской веры; ср.: Мк 11: 23) — и, наконец, сама эта «безграничная вера в творческие силы масс», с которой далее согласуется его мужественное отвращение к «паникерству, смятению», т. е. опять же ко всему тому, что в церкви называлось грехом отчаяния. Те же духовно-активистские, а не интеллектуальные достоинства выдвигает на первый план пропаганда, обращаясь к темным, «политически неграмотным» толпам, влившимся в РКП после смерти Ленина. Душа его воплощается в их «делах».

Вождь, веровавший в массы, и партийная масса, верующая в Ленина, как бы скоординированно возвеличиваются в этом взаимном богослужении. Символика Третьего Завета перетекает в «заветы Ильича», которым должны хранить неколебимую верность рабочий класс и его авангард: «Рабкор, пером и молотом стуча, / Храни заветы Ильича». В агитпроповской формуле Маяковского «Партия и Ленин — близнецы братья» упор перенесен уже на партию, сохраняющую и воспроизводящую, дублирующую в своем соборном теле ленинский дух. Тотальная сакрализация коллективной силы, сменившей Ленина, становится просто неизбежной — и Троцкий, несколько опрометчиво, торопится огласить догмат о непогрешимости партии.