Можно вообразить, будто, в отличие от Сталина, ветераны «ленинской гвардии» и впрямь одаривали неблагодарную публику блистательными россыпями культурных сокровищ (острый дефицит которых ощущался уже у их отца-основателя). Практически, мне кажется, дело обстояло совершенно иначе. Праздные изящности левых оппозиционеров страдали безнадежным анахронизмом, часто усугублявшимся невнятицей, запутанностью[436], элементарной непоследовательностью, которые генсек разоблачал с проницательностью бдительного богослова[437]. Он вступил в борьбу во всеоружии тех полемических приемов, о которых говорилось в 1-й главе и возвращаться к которым теперь было бы излишним. Во всяком случае, Сталин гораздо умнее, точнее, собраннее, чем его конкуренты, адаптировался к эволюционирующей и формируемой им самим партийной среде, чутко улавливая и приспосабливая к своим нуждам исходящие от нее «православно-абсолютистские» флюиды и тягу к духовной однородности.
Единая и неделимая
Единая и неделимая
Многократно отмечалось, что в своем большинстве партия 1920‐х годов была настроена вовсе не на мировую революцию, а на патриотическое государственное строительство, на стабилизацию, авторитарную основательность и порядок, обеспечивавшие приемлемый жизненный уровень. Это была партия столоначальников, охваченных зудом карьеризма и будничным пафосом положительности. Менялся и ее национальный состав. «Великороссов в партии к XIII съезду — 72 %, очевидно, после ленинского призыва процент должен увеличиться», — с надеждой сообщил генсек уже в мае 1924-го. Над народом, оправившимся после приступа деструктивной революционной анархии, витал теперь дух национально-имперской реставрации — и новое партийное чиновничество, далекое от умозрительных схем, но зато сохранившее ментальную близость к подопечному населению, непосредственно выражало эту охранительную ориентацию, которую, с теми или иными тактическими колебаниями, олицетворял Сталин. Он облек эти неясные побуждения в догматические и ритуально близкие формы, пестовавшие память и о недавнем национальном величии, и о психологически родном самодержавии, и о православной церкви, которую все обстоятельнее будет замещать партия.
Обозревая данные о плачевном образовательном цензе сталинских кадров, Фролов объясняет «культ личности» тем, что «низкая общая культура, несомненно, способствовала формированию потребности в идоле»[438]. В ответ проще всего будет указать на мощнейшую «царистскую» традицию, пробудившуюся во всех, в том числе самых образованных, кругах.