На прошлом пленуме ЦК и ЦКК в августе этого года меня ругали некоторые члены пленума за мягкость в отношении Троцкого и Зиновьева, за то, что я отговаривал пленум от немедленного исключения Троцкого и Зиновьева из ЦК. (Голоса: «Правильно!». Тов. Петровский: «Правильно, всегда будем ругать за гнилую „веревочку“»!)

На прошлом пленуме ЦК и ЦКК в августе этого года меня ругали некоторые члены пленума за мягкость в отношении Троцкого и Зиновьева, за то, что я отговаривал пленум от немедленного исключения Троцкого и Зиновьева из ЦК. (Голоса: «Правильно!». Тов. Петровский: «Правильно, всегда будем ругать за гнилую „веревочку“»!)

С годами, однако, ругать его в этом отношении станет решительно не за что. Уже в 1926 году он жалуется: «Меня несколько тревожит… благодушие». В 1930‐х имитация христианского милосердия окончательно уступит место призывам к «беспощадности» — а «благодушие», как и «доброта», перейдет в разряд самых непростительных грехов против партии, столь же омерзительных, как интеллигентское многодумие, скепсис и зазнайство. Зато «скромность» навсегда останется одним из центральных понятий сталинского глоссария. Она примыкает к важнейшим психологическим факторам, способствовавшим сталинской победе над всеми конкурентами.

«Скромность» будет также некоей оптимальной равнодействующей между марксистской массовостью и новой индивидуально-психологической установкой. К ней присоединяются послушание, самоотверженность и множество других достоинств, присущих образцовому партийцу. Иначе говоря, психологическая ориентация, заданная Лениным и в его «завещании» и в призывах к выращиванию праведного большевистского Адама, оказывается общей ментальной основой для партийного строительства и всей «кадровой» политики Сталина.

После партчистки, предварявшей наступление Большого террора, он распорядился, «чтобы партию пополняли не огулом, а на основе строго индивидуального приема». Психологические критерии доминируют и в истребительной кампании против «оживившихся остатков разбитых враждебных классов», мнимая активизация которых стимулируется вовсе не логическими резонами, а совершенно иррациональным «чувством озлобления». Да и борьба «правых» против коллективизации, согласно «Краткому курсу», объясняется тем, что «кулацкая душа бухаринско-рыковской группы не выдержала, и сторонники этой группы стали выступать уже открыто в защиту кулачества».

Слово «душа» вновь обретает былой статус не только в негативном, но и в позитивном своем аспекте, вступая при этом в гармонический союз с индустриальной перестройкой личности (отсюда, кстати, и синтетическое определение «инженеры человеческих душ»). Во всех идеологических сферах все решительнее будет отвергаться односторонний «механицизм», нивелирующий «душу живую» в безлично-статистической данности социальной энергетики. Культурологическим выражением этих тенденций правомерно считать гонения на конструктивизм или на биомеханику и вообще подавление механизированного авангарда в 1920–1930‐е годы, а с другой стороны, рапповский призыв «Назад к живому человеку»[428], утилизованный всем соцреализмом и в 1940‐м, спустя много лет после уничтожения РАППа, отозвавшийся даже в сталинских нотациях Авдеенко, который не учитывал противоречивую сложность человеческих характеров. С другой стороны, как раз понятность и доступность нового искусства, враждебного любому «штукарству и оригинальничанью», станут при этом такой же ограничительной линией для чрезмерного выявления индивидуальности, как в политической сфере — «скромность большевика».