в критические моменты два типа политики, националистическая и революционная, вступали в противоборство. Сталин, однако, не проводил четкого разделения между ними: он следовал обоими курсами одновременно; но, хотя националистический подход преобладал во время войны, именно революционный возымел силу в послевоенные годы[445]. (Автор тут умудрился не заметить решающего подъема сталинского национализма именно в послевоенную эпоху.)
в критические моменты два типа политики, националистическая и революционная, вступали в противоборство. Сталин, однако, не проводил четкого разделения между ними: он следовал обоими курсами одновременно; но, хотя националистический подход преобладал во время войны, именно революционный возымел силу в послевоенные годы[445]. (Автор тут умудрился не заметить решающего подъема сталинского национализма именно в послевоенную эпоху.)
Агурский указал на тот «предельно важный вклад в национализм и тоталитаризм большевизма», который, как он полагает, внесла идеология большевистских леваков из группы «Вперед» (кстати, тоже ведь эмигрантов) с их «энергетизмом» и яростной ненавистью к косному и эгоистичному крестьянству, воплощавшему азиатскую пассивность. «В сущности, — продолжал Агурский, — эта идеология подготовила почву для массового геноцида русских крестьян, который никак не противоречил национализму левых большевиков, мечтавших, чтобы обновленный русский народ превзошел все современные западные народы. Геноцид представлялся им скорее отбором приспособленных, „человеческой инженерией“ <…> Это не Троцкий и не Григорий Зиновьев (Радомысльский) впервые выдвинули идею геноцида русского крестьянства [осуществленную] в период коллективизации 1928–1933 гг., а Богданов, Луначарский, Горький и другие, причем [бывший впередовец] Менжинский как глава тайной полиции позаботился о ее практическом проведении»[446]. Надо добавить, что впередовцы, в свою очередь, здесь выказывали зависимость от великодержавных исторических прецедентов, означенных еще Петром Великим с его брутальными методами антикрестьянской крепостнической индустриализации.
Неофициальная народность
Неофициальная народность
Ненависть Сталина к русскому и украинскому крестьянству никаких сомнений не вызывает, но все же для него это был вопрос социальный, а вовсе не геополитический. К «азиатчине» он не питал особой вражды, свойственной впередовцам. Скорее напротив, при случае он даже называл себя «азиатом». В литературе не раз отмечались его ориенталистские влечения, выказанные еще в период Гражданской войны (статьи 1918–1919 годов «Не забывайте Востока», «С Востока свет», «Наши задачи на Востоке»). О «пробуждении Востока» мечтали многие большевики, включая Ленина, которого тогдашняя пропаганда охотно связывала с Азией, а вернее с союзом двух континентов, двух составных великой революции. Именно так звучит патриотический извод ленинианы в статье ультралевого коммуниста Е. Преображенского. Во времена Брестского мира и Польской кампании он вместе со своими единомышленниками яростно поносил любые проявления резко активизировавшихся тогда великорусских амбиций. Но его тоже коснулись новые веяния. Уже после смерти Ленина Преображенский выступил с национально-мессианской декларацией, представлявшей собой амальгаму марксистской теории с бакунинским анархославянизмом, скифством, евразийством и реанимированной «официальной народностью» Уварова. (Несмотря на ее иноземный генезис, уваровская доктрина была воспринята многими русскими патриотами как вполне адекватное выражение национальных основ.) В некрологе («О нем») Ленин представлен Преображенским как олицетворение совершенно особого, русского пролетариата — молодого полнокровного бунтаря, не развращенного, в отличие от своих собратьев по классу, ни западной буржуазной законопослушностью, ни восточной отсталостью; азиатско-европейское происхождение вождя (Симбирск), как и географическое положение самой России, — символ и залог грядущей всемирной революции[447].