Если перевести образ этого «союзника» — голод, расстрелы, войны и пр. — в сферу фундаментальных семиотических категорий, его придется обозначить одним словом — смерть. Именно смерть всегда выступает у Сталина в связке с жизнью, обеспечивая ее всепоглощающее развитие; одно немыслимо без другого. Эта нерасторжимая связь просвечивает в любых, в том числе редуцированных или метонимизированных, формах. Так, в 1909 году, говоря о грядущем оздоровлении РСДРП, Сталин упоминает в списке целебных средств эффективное использование похоронных касс («Партийный кризис и наши задачи»). Ср. более очевидные комбинации: «Кто требует от правительства уступок, — заявляет он в 1905 году, — тот не верит в смерть правительства, а пролетариат дышит этой верой». Ликование на одной стороне диалектического двуединства абсолютно симметрично уравновешивается унынием на другой. Борьба сама по себе приносит приятные чувства, включая простое коммерческое удовлетворение оттого, что затраченная кровь успешно окупилась:

Приятно бороться с врагами в рядах таких борцов. Приятно и радостно знать, что кровь, обильно пролитая нашими людьми, не прошла даром, что она дала свои результаты[525].

Приятно бороться с врагами в рядах таких борцов.

Приятно и радостно знать, что кровь, обильно пролитая нашими людьми, не прошла даром, что она дала свои результаты[525].

Ступенью ниже на радостной шкале стоит сочувствие, пробуждаемое, например, казнью подлинных или мнимых монархистов (1927):

Расстрел 20-ти «светлейших» вызвал глубочайший сочувственный отклик среди миллионных масс рабочих.

Расстрел 20-ти «светлейших» вызвал глубочайший сочувственный отклик среди миллионных масс рабочих.