Что это, как не точнейший автопортрет, проясняющий психологические функции различных сталинских «отступлений», включая сюда и одолевавшие его приступы простой необщительности, замкнутости[530], и частые — видимо, все же не только лицемерные — ходатайства об отставке[531]?

Этим же настроем злобной мстительности, как мы помним, обусловлено «обострение классовой борьбы» в 1930‐е годы, когда «подняли голову» затаившиеся было «остатки разбитых классов». Но гораздо раньше, в 1917‐м, аналогичными импульсами одержимы были сами революционные массы. Ведь борьба и удары врагов только разжигают их боевой пыл, заставляя пробудиться от мнимой кончины:

В огне этих схваток ожили и развернулись умершие было Советы и Комитеты. Революция идет… Похороненная на Московском совещании, она вновь подымает голову, ломая старые преграды <…> В огне борьбы оживают умершие было Советы.

В огне этих схваток ожили и развернулись умершие было Советы и Комитеты.

Революция идет… Похороненная на Московском совещании, она вновь подымает голову, ломая старые преграды <…> В огне борьбы оживают умершие было Советы.

Еще через десять лет он говорит, обращаясь к совсем другой теме:

Оживает и растет, все более усиливаясь, похороненная было в Версале капиталистическая Германия.

Оживает и растет, все более усиливаясь, похороненная было в Версале капиталистическая Германия.

Мумификация Ленина, проведенная по его инициативе, была наглядным символом такого соединения или смешения состояний, другим выражением которого мог бы служить тост 1938 года: «За здоровье Ленина!» Жизнь и смерть у Сталина настолько сплетены, что в иных случаях ему приходилось прилагать специальные усилия, чтобы отделить первое от второго. Охотнее всего в этой путанице он обвиняет противников:

Эти господа, подобно гробовщику, берут мерку с давно усопших и этой меркой меряют живых (1905).

Эти господа, подобно гробовщику, берут мерку с давно усопших и этой меркой меряют живых (1905).

Неясно, правда, зачем нужна гробовщику мерка для живых людей, но Сталина такие мелочи не смущают. Беспокоит его другое — какой-то мавзолейный страх перед прижизненным погребением: «Не принимают ли они нас за покойников?» — говорит он в 1907 году, а через десять лет повторяет: «Слишком рано хоронят нас гг. могильщики. Мы еще живы». В 1926‐м на торжественной встрече с земляками его одолевают все те же подозрения — и в ответ на тифлисские комплименты он сварливо замечает: «В таком тоне говорят обычно над гробом усопших революционеров. Но я еще не собираюсь умирать». (Ср. также его процитированное письмо 1932 года, где он язвительно опровергает слухи о своей смертельной болезни.)