Михаил Алексеевич Суворин, панически боялся заболеть тифом и потому продолжал каждый вечер перед сном подвергать тщательному осмотру свое белье: не оказалась ли в нем часть того населения, которое расплодилось в одежде во время путешествия по морю.

Сидя на своей кровати в углу нашей мужской комнаты, он ставил на стол зажженную свечу, снимал с себя рубашку, надевал на нос пенсне, и, не прерывая разговора с метранпажем об устройстве будущей типографии, начинал осматривать каждую складку материи.

– Боюсь я, дорогой Гелий, – говорил он этому старшему наборщику, – что мы не найдем в Сербии твердого знака. А, ну-ка, здесь?.. В новой орфографии дурак Вук Караджич179 уничтожил эту букву, а я без нее не желаю издавать газету… Ах, проклятая! Под мышку забралась!

– Кто? Буква? – не сразу соображая, спрашивал метранпаж.

– Какая буква! Она! Подлая!

Михаил Алексеевич давил насекомое, аккуратно клал его в пламя свечи, которое с треском испуганно вспыхивало, и с пытливым вниманием натуралиста продолжал свои поиски.

– Но, что самое неприятное, мой дорогой, – возобновлял он прерванный разговор, – это отсутствие у них ять. Что мы будем делать, если не найдем старого шрифта? Вот, у этих болгар – буквы ять сколько угодно. Они ставят его и там, где нужно, и там, где не нужно. А сербы – наоборот. Погодите, погодите… Нет, это хлебная крошка… Недаром болгары вечно враждуют с сербами. Очевидно, придется нам ять выписывать из Софии. Нет, это черт знает, что! Уже в пятый раз осматриваю, а все-таки вторую нашел!

Накануне отъезда в Белград настроение у всех было приподнятое, праздничное. Дамы в своей комнате устроили для нас шикарный ужин: была ветчина, была колбаса, масло, сыр и даже сардины, которых, к сожалению, ничем нельзя было открыть. Будущий секретарь редакции Гордовский180, который был моим секретарем в Ростове в «Заре России», торжественно поставил на стол две бутылки местного вина. Его жена сварила у какой-то болгарской соседки компот и за неимением тарелок предложила есть его из стаканов.

Ужин прошел оживленно. После него в освобожденные от компота стаканы разлили вино. И начались речи.

– Господа! – сказал Михаил Алексеевич. – Братский сербский народ широко раскрывает нам свои объятия. Он радостно встречает нас, памятуя о том, сколько жертв понесла великая Россия для его свободы, счастья и благоденствия. Я счастлив, что чувство благодарности и справедливости не иссякло в родных нашей крови и нашему духу славянах. И если, что смущает меня сейчас, это – вопрос: как нам быть, если через три-четыре месяца большевизм падет и у нас будет возможность вернуться на родину? С одной стороны – долг каждого русского быть в эти дни у себя, чтобы общими усилиями помочь восстановлению отечества. Но с другой стороны, не будет ли наш отъезд обратно актом бестактности и неприличия по отношению к тем, кто радушно приютил нас и понес для организации газеты большие расходы?