Я поделился своими опасениями с председателем, который перед началом похода сидел за бокалом пива в кумановской кафане и, отвернувшись от публики, спешно пришивал к своему новому жилету отскочившие за ночь пуговицы.

– Смелей, смелей, дорогой мой, – бодро произнес он, вытягивая из-под жилета иглу с бесконечною ниткой. – Никто вас не украдет, кому вы нужны?

– А если, все-таки?

– Ну, тогда выкупим. Членскими взносами. Не беспокойтесь.

– Членскими взносами! – уныло протянул я. – Во сколько же лет вы соберете необходимую сумму? Хорошо, ну, а если меня убьют, кто-нибудь будет за меня мстить?

– Конечно, будет. Вот – Сергей Иванович226, например. Он отомстит. Председатель тихо вскрикнул, проткнув иглой жилет на большую глубину, чем это требовалось необходимостью.

– Нет, вы уж меня увольте, – недовольно пробурчал Сергей Иванович, сильно страдавший от жары и опустошивший уже четыре сифона. – Я не знаю, как добреду до Нагоричан в этих проклятых сапогах… А вы еще шутите. Вообще глупая это затея – лезть туда, где могут напасть разбойники. У меня как-никак жена, сын…

– Счастливчик! – Вздохнул я. – Вам нечего бояться, раз сын есть: вырастет малыш и отомстит за отца. А что делать мне, бездетному? Пропадать ни за что, ни про что?

Председатель кончил шить. Громко откусил нитку, быстро встал и победно осмотрел сидевших за столами экскурсантов.

– Готовы, господа?

– Готовы.

– В таком случае, в путь. Фотограф, вперед! Господа художники, прошу без моего разрешения привалов для этюдов не делать. Генерал, карта с вами? Ведите!

Сопровождаемые голыми мальчишками, вспугивая сонных собак и вызывая тревожное внимание жителей, мы двинулись по улицам Куманова на северо-восток, предводительствуемые нашим сочленом – генералом Генерального штаба, уверенно сжимавшим в руке пятиверстную карту.

* * *

Не знаю, может быть, причина просто в том, что мы почти не спали всю ночь по дороге из Белграда в Куманово; но македонское солнце на пути в Нагоричане показалось мне особенно злобным и невыносимым. Завидев на шоссе группу медленно передвигавшихся бесправных русских людей, тащивших на себе чемоданчики, мольберты, фотографические аппараты, зимние пальто и резиновые плащи, оно накинулось на нас со всей жестокостью восточного деспота, жгло, палило, впивалось в плечи зубами раскаленных лучей.

По обеим сторонам дороги – кукуруза, пшеница, рожь. Сверкающим белым поясом перехватывает шоссе ближайшие холмы, сваливается вниз, в желто-зеленые долины, снова взбирается на гору. И никакого жилья кругом. Из-под ног розовыми стаями вспархивают цикады, издавая стрекочущий треск, черными глазами смотрят с края дороги огненные маки. Иногда только где-нибудь на желтизне хлебного поля появятся яркие пятна костюмов крестьянок, начавших жатву; покажется на шоссе вдали странная пестрая точка, при приближении обращающаяся в скромного серого осла, везущего на своей крепкой спине целое македонское семейство. И опять – пустыня. В долинах – расплавленный воздух, на горе – слабое дыхание ветра со стороны далеких вершин у болгарской границы.