– Вы кто такие: цирк? – спросил меня по-сербски жандарм, подозрительно взглядывая на мои парусиновые панталоны, которых я не мог носить в Белграде, так как они после первой стирки сели почти до колен.

– Нет, не цирк, – обидчиво ответил я. – Научная экспедиция.

– А он? – со страхом показал жандарм пальцем на председателя, одетого в специально купленные для дороги синий пиджак, желтые брюки и голубой жилет с белыми звездами. – Этот тоже ваш?

– Тоже, – гордо согласился я. – Это известный русский профессор. Славянофил!

* * *

Как хорошо, уйдя от пыльных огней душного города, открыть окно в ароматное ночное поле, видеть далекую черноту горизонта и над всем этим покоем – бесшумный плеск звезд. Кажется, много горького связано в последнее время у меня со свистком паровоза… А между тем, снова тянет куда-то, когда слышу гудки, и радостно становится от грохота мостов под вагоном и от стука колес на вздрогнувшей стрелке.

У меня в кармане вечерний номер газеты, я еще не прочел телеграмм. И ну их к черту, не надо! В окно красным немигающим глазом смотрит Марс, заплаканный от возможности сношений с землею. Я смотрю в темноту, в провал оконного четырехугольника – ожидаю рассвета.

Почему наши поэты всегда сравнивают начало любви с весной и почти никогда – с наступлением дня? Как это прекрасно – первая неясность рассвета, когда из ничего Бог создает целый мир, из черного небытия – туманно-голубую вселенную! На рассвете чудесно-загадочно все: и далекий белеющий храм, и плетения стены деревенского хлева. Стадо овец кажется высочайшим достижением творчества, грязная лужа воды – нежным отражением неба. Разве не так – в первых чувствах людей, когда нет безжалостно освещенных деталей, когда игра теней еще не проснулась?

– Ви сте рус? – слышу я громовой раскат у самого уха.

Нервно вздрагиваю, открываю глаза… А вокруг яркий день. На скамье возле меня грузный крестьянин-серб, загорелое лицо любовно склонилось.

– Что? Рус? А, да… Рус.

– Братушка? Хо-хо! Лепо, лепо!

Он тяжело хлопает меня по плечу, по затылку, по спине. Видно – из особого расположения к русским. И мне нужно что-нибудь сказать ему, сказать хорошее, дружеское. Тем более, что, когда я достаю папиросу, чтобы очнуться вполне, он быстро придвигает к моему носу свою, предлагает прикурить.

– Кукуруз добро? – говорю, наконец, я, показывая головой на мелькающее за окном кукурузное поле.

– О, добро! – восторженно говорит он. – Врло добро!

– А пшеница не добра? – продолжаю я, снова кивая в окно.

– Пшеница ни е добра, – качает головой он. – Ни е добра!