Родство разума с чувством прекрасного, доброго и божественного вытекает из общности анамнезиса о догреховном существовании, о том блаженном состоянии, когда душа человека непосредственно ощущала присутствие Бога. И это родство должно корректировать и регулировать функции разума, удерживая его от гордыни и от того преувеличенного мнения о себе, как об единственной универсальной способности полного познания мира. Поврежденный грехом разум, как и чувство прекрасного, путем смутного воспоминания-анамнезиса может только прикасаться к какой-либо стороне истины, но не полностью познавать ее. В искусстве это неполное прикосновение к высшей красоте наблюдается особенно ясно: вечная божественная красота постигается не в едином всеобщем образе, а в бесчисленных осколках отдельных художественных творений. Ни одно художественное произведение, даже величайшее по пафосу творчества, не может претендовать на полное достижение предельной красоты. Все богатство культурного человечества в области художественного творчества – только различные приближения с разных сторон к сиянию абсолютно прекрасного.

В таком же состоянии находится и область разума в его творческих попытках философского мышления проникнуть в забытые тайны бытия.

Как живопись при помощи скромных красок, предоставленных ей техникой, будит в нас воспоминание о красоте, как ваяние при помощи технических средств ведет к той же цели, как литература при помощи выработанных рассудком слов и понятий создает высокие образы, так и философия, пользуясь словами и понятиями рассудка, создает различные картины проникновения в истинное бытие мира. Но как нельзя сказать, что в мир абсолютно-прекрасный проник кто-либо один из величайших художников – Рафаэль или Рембрандт, так нельзя сказать, что абсолютно истинную картину мирового бытия дал Платон или Гегель. На всем протяжении истории философии было немало великих систем, создававших свои школы, привлекавших огромное число последователей. Платонизм оказал влияние и на своих современников, и на александрийскую эпоху, и на средневековую схоластику, и на европейское философское мышление, вплоть до марбургской школы начала нашего века. Гегельянство царило в прошлом веке вместе с шеллингианством. Но проходят времена и сроки, уходят из центра культурного внимания старые системы, нарождаются новые. И в этой смене, в этом якобы противоречивом разнообразии трактовок мира и истинного бытия – вовсе не слабость и ничтожность философского мышления, а, наоборот, ее многогранность, ее жизнеспособность, указывающая на то, что потребность разума пробиться к тайне бытия неистребима.