Разумеется, не для того Провидение вывело греховного человека из животного состояния и дало ему в руки первое орудие, чтобы создать наряду с остальным живым миром подобного механическая зверя. В божественном провиденциальном плане материальная культура была не самоцелью, а всего навсего средством, необходимой почвой для восстановления и развития поврежденного грехопадением человеческого духа. Принимая идею о том, что человеку предназначено при помощи культуры подняться до сознания своего греха и ее искупления, нелепо было бы думать, что одной материальной культурой цель эта может быть когда-либо достигнута.

В одном из своих диалогов – «Федр» Платон приводит поэтически-метафизическое обоснование своего учения об идеях. Наши души, согласно его взгляду, бессмертны; некогда они поднялись до уровня богов, созерцая мир чистых образов; но, оказавшись слабыми и порочными, души стали людьми. И теперь, когда вид земной красоты пробуждает в них воспоминание, анамнезис, о той чистой красоте, которую они созерцали в небесных высотах, тогда в них возникает тоска и влечение к познанию утерянного. Философский эрос – это именно она, тоска души по неземной родине, стремление к потерянному раю, к божественности прежней безгрешной жизни.

Мы видим, как близки в основе своей эти взгляды величайшего из философов древности к нашему библейски-христианскому пониманию первородного греха и путей его искупления. Отличие здесь только в односторонности платоновского эстетизма, в котором красота заслоняет собой другие высшие ценности, а именно – истину и добро. Но по существу платонизм так близок к христианскому мировоззрению, что даже свирепая средневековая католическая Церковь не подвергала гонению платоновский «реализм» общих понятий. Не только Ансельм Кентерберийский, Альберт Великий и Дунс Скотт, но и Фома Аквинский углубляли схоластику своего времени на учениях Платона и Аристотеля.

Возвращаясь к вопросу о начатках духовной культуры, к возникновению у первобытного человека тяготения к незаинтересованному познанию окружающего мира, к восприятию красоты и к моральному поведению, мы не можем не признать, что создание всех этих духовных ценностей уже в самых примитивных своих проявлениях обязано именно своего рода анамнезису о том состоянии, в котором находилась человеческая душа до грехопадения, когда человек был действительным образом и подобием Божиим. Как ни пытается позитивная наука вывести религиозное чувство из «страха» перед окружающей природой, нравственность из пользы и выгоды, а ощущение прекрасного из «игры», – все эти наивные попытки нисколько не решают вопроса во всей ее глубине. Если дикарь создает своих богов из страха, то почему существует религия у высококультурных народов? Разве это дикари украсили земной шар чудом своего искусства – великолепными храмами? И откуда у человека угрызения совести в тех случаях, когда никто не преследует его за совершенный поступок? И неужели из одной только игры возникает в душе эстетический экстаз перед величайшими произведениями искусства?