На заседании парламента 16 января советник Большой палаты аббат Лепрево, уполномоченный как парламентариями, так и Военным советом ведать финансами, заявил, что он больше не получает почти никаких денег и просил дать ему отставку. В этой просьбе было отказано, но она послужила поводом к созданию особой Совещательной ассамблеи, которая стала исполнять функции Совета финансов. В отличие от Совета по управлению, где решительно преобладали парламентарии, строение нового органа было более равномерным: кроме парламента (по депутату от каждой палаты), там должны были участвовать представители других верховных трибуналов, центрального бюро «казначеев Франции», королевских докладчиков; заседать ему предстояло на дому у Моле.

Парламент чувствовал, что в ратуше создается соперничающий центр власти, Военный совет с преобладающим влиянием аристократов-генералов, не склонных к строгой экономии, и что ему нужно противопоставить некий контролирующий орган.

Существовала и опасность, что вошедшие в военный азарт генералы, борясь за свои частные интересы, не захотят заключать мир с двором, когда этого захочет парламент. Видимо, предвидя такую опасность, умеренные оппозиционеры в тот же день, 16 января, произвели зондирующий демарш: Мем предложил довести до сведения королевы, что парламент готов ей во всем подчиниться, если только она отправит в отставку Мазарини, однако это предложение было сочтено преждевременным.

18 января парламент принял важные политические документы, которые должны были объяснить всей стране сущность конфликта и призвать провинцию помочь парижанам «продовольствием и военными силами». Тогда были составлены и затем разосланы два аналогичных циркуляра, к которым были приложены копии осуждавшего Мазарини на изгнание постановления от 8 января. Первый циркуляр был адресован другим парламентам[677], второй — «бальи, сенешалам, мэрам, эшевенам и прочим оффисье этого королевства»[678]. Вся вина за начавшуюся гражданскую войну возлагалась на «тщеславного иностранца» Мазарини. Разумеется, с торжеством сообщалось, что на защиту Парижа встал принц Конти и много других принцев и герцогов, но ничего не говорилось о позиции Гастона и Конде, да и имя королевы обходилось деликатным молчанием. Ничего не было сказано об угрозе социально-политическим завоеваниям прошлого года, в частности декларации 22 октября; ни слова — о нарушениях этой декларации, о чем так охотно говорилось перед войной.

Впрочем, правительство само благоразумно помалкивало о будущей судьбе Октябрьской декларации, но отмену ее в мыслях имело. 6 февраля Гюг де Лионн (1611–1671), кабинет-секретарь королевы и клиент кардинала, затем (с 1661 г.) министр иностранных дел, писал в Мюнстер своему дяде Сервьену о твердой позиции двора: «Всё вообще совершенное за последние восемь месяцев должно быть исключено из парламентских регистров и всякая память о том уничтожена»[679].