Судьи как будто забыли, что с точки зрения двора они сами теперь были не более чем собранием частных лиц и никаких прав представлять ремонстрации не имели. Но они воспользовались удобным случаем, чтобы провозгласить принцип своего верховенства над другими судебными трибуналами хотя бы в плане оказания им покровительства. Об этом было очень четко сказано в преамбуле акта: «Поскольку Парижский парламент является источником и матрицей французских парламентов, и самого его можно назвать Парламентом Франции, судом пэров и истинным троном королевского правосудия, то нельзя ни учредить новый парламент, ни (если такой парламент уже учрежден по подобию парижского) производить в нем какие-либо изменения без согласия Парижского парламента и верификации в нем данного акта»[707].

После этого заступничества парламентарии (не проверяя полномочий ораторов из Экса) сочли, что у них появился хотя и далекий, но верный союзник; стали распространяться ложные слухи, будто Эксский парламент тоже принял постановление о необходимости смещения Мазарини.

Сношения с Руанским парламентом имели, конечно, большее практическое значение. Сразу после получения известий об успехе Лонгвиля парижане отправили своим нормандским коллегам пакет документов, объясняющих их политическую позицию; при этом они просили оказать столице помощь людьми и деньгами. Руанцы ответили подобным же образом, отправив для ознакомления копии важнейших актов, принятых ими после переворота. Их доставил советник Руанского парламента Мирон, которому предстояло стать постоянным представителем своего трибунала в Париже. 5 февраля он был заслушан в парламенте. Было решено поддержать решение об уничтожении руанского «семестра», представив о том ремонстрации королеве, а также вступить с Руанским парламентом в такой же союз, как и с Эксским, обязавшись не заключать с двором сепаратного мира.

Зато парижане просили руанцев принять постановление с требованием отставки Мазарини, к чему нормандцы были вовсе не склонны. Они всячески оттягивали это решение, ссылаясь на неотложные дела, да так его и не приняли, несмотря на все настояния союзников; большинство руанских парламентариев считало, что «интересы городов Парижа и Руана совершенно различны, а потому и их поведение должно быть различным», ибо для Руана «вопрос об особе кардинала не имеет значения»[708].

После победы Лонгвиля в Руане положение оппозиции стало выглядеть предпочтительным. Она была преисполнена веры в свою победу, парижская пресса распространяла множество ложных слухов о повсеместно происходящих восстаниях. Иностранные дипломаты прогнозировали вероятность близкого падения кардинала.