С тех пор судьба каждого найденного клада обсуждалась в парламенте: предъявляли свои претензии кредиторы, родственники, но, как правило, принималось решение о конфискации на нужды города. А поскольку серебряная посуда имелась у множества зажиточных горожан, риск потери имущества касался их всех: столовое серебро отправляли на переплавку и чеканку монеты. Доносчики получали десятую часть от стоимости найденного, и они старались.

Новая система пополнения городской казны решительно противоречила старой, достаточно осторожной практике. Списки персонального обложения, составлявшиеся Совещательной ассамблеей с 21 января, устанавливали все же очень умеренные таксы, сравнительно с общей стоимостью имущества облагаемых (Ж.-Б. Кольберу, за месяц до того внесшему в счет своего приданого 50 тыс. л., было, конечно, нетрудно выплатить затребованную от него 1 тыс. л), но и они вызывали широкое недовольство, а уж обыски по доносам стали восприниматься как беспредельный произвол и грозили вконец испортить отношения парламента с «денежными людьми».

3 февраля парламент назначил двух специальных комиссаров по приему доносов о спрятанных кладах и производству обысков (одним из них стал неподкупный Бруссель)[712].

Сообщение Дюбюиссона-Обнэ о том, будто бы тогда же парламент принял решение провести обыски во всех домах, начиная с домов самих парламентариев, на предмет поисков серебряных изделий[713], конечно, недостоверно, но оно хорошо характеризует настроения тех дней.

Имели место и самочинные обыски, когда доносчики, не затрудняя себя обращением в парламентскую комиссию, привлекали к делу гвардейцев парижских генералов, и те вели себя с солдатской бесцеремонностью. 22 февраля парламент решил покончить хотя бы с этим злоупотреблением, приняв постановление, что впредь обыски следует производить только в присутствии и под руководством двух парламентариев, причем те ни в коем случае не должны прибегать к услугам гвардейцев.

В такой обстановке 8 февраля состоялось заседание парламента, на котором был всерьез поставлен вопрос об отправке ко двору коронных магистратов (это предложение выдвинули они сами). Внешне речь шла как будто об очередном протесте: уже давно Госсовет предписал Орлеанскому президиалу (как и всем прочим президиалам парижского округа) судить дела в последней инстанции, не обращая внимания на парламент, и орлеанские судьи стали проявлять неуважение к парижским коллегам (в частности, они отправили в Сен-Жермен нераспечатанным «программный» парламентский циркуляр от 18 января). По этому поводу и было решено представить двору ремонстрации. Но почему же радикальная оппозиция («фрондеры»), несколько дней назад спокойно воспринимавшая решения о ремонстрациях в защиту Эксского и Руанского парламентов, на этот раз подняла страшный шум и провалила предложение? Почему явившийся в парламент Конти заявил, что такой серьезный вопрос нельзя обсуждать без участия генералов?