Это!нельзя было сделать открыто, так как еще не улеглись веяния времени Иосифа. Повсюду в министерствах и при дворе, в канцеляриях и в армии еще сидели представители столь недавнего «старого иосифовского режима» и ежедневно и ежечасно чувствовалось их влияние. Еще был жив старый Кауниц, человек, который из полуконсервативного министра в кабинете Марии Терезии постепенно сделался «самым левым» членом правительства, ближайшим сотрудником и другом Иосифа, которому тот адресовал свое последнее, написанное в день смерти письмо. Главным образом благодаря Кауницу Австрия в 1790–1792 гг. не участвовала в интервенции против молодой Французской республики.

Австрия подвергалась с разных сторон сильному давлению. Для Пруссии и княжеств Германской империи, для Англии, царской России и Испании существование революционной Франции было непереносимо — прежде всего по внутриполитическим причинам, «…французская революция, — писал Фридрих Энгельс, — точно громовая стрела, ударила в этот хаос, называемый Германией. Она оказала огромное влияние»[72].

После Тридцатилетней войны Германия все еще представляла собой хаос из «трехсот княжеств и герцогств», разрываемых всяческими противоречиями. Отсутствие единой политики и центральной власти отрицательно сказывалось на развитии страны и не давало развиваться идеям прогресса и свободы. Дворянство еще неограниченно господствовало над разобщенной буржуазией; крестьяне по-прежнему, как и в конце потерпевшей поражение крестьянской войны, не были свободны. Производство, экономика сильно отстали по сравнению с другими странами. Только одно могло вывести Германию из ее почти безвыходного положения: объединение «трехсот княжеств» в единое государство. Это объединение могло быть осуществлено буржуазией революционным путем и только в борьбе против князей и дворянства, которых единая Германия лишила бы власти. Но разобщенная, деморализованная столетним господством дворян буржуазия не была способна на революцию. Однако когда французская революция водрузила свои знамена на развалинах Бастилии, в Германии прислушались к гулу революции. Это был пример, это был путь, который мог вывести Германию из длившейся столетиями нищеты и угнетения.

Это не было еще весеннее половодье, могущее сегодня затопить страну, это был первый порыв ветра, который завтра или послезавтра мог принести тепло и растопить лед, сковавший жизнь. Это было только начало, но этого было достаточно, чтобы немецких князей охватила паника.

Более других было обеспокоено правительство Пруссии. Пруссия, это «внегерманское государство», как его называли, эта колония рыцарского ордена, с которым была связана маленькая и жадная к власти династия, была крепче и устойчивее всех других государств Германии. С помощью английских субсидий она сделалась военной державой; посредством союза короны с дворянством, которому было предоставлено полное экономическое господство во всей стране, она достигла известной степени централизации. По европейским понятиям, Пруссия, ресурсы которой почти неограниченно расходовались на содержание армии и которая экономически оставалась неразвитой, не была сильным государством; немцы же считали ее чрезвычайно сильной: среди слепых и одноглазый — король. Все внутреннее устройство Пруссии было рассчитано на существование лишь за счет постоянных завоеваний новых богатых территорий, и прусская политика с давних пор имела своей целью подчинение и присоединение к Пруссии мелких германских государств.