— Ты что, о живых не думаешь? Мертвые подождут!

И так это прозвучало нелепо, кощунственно, что он ужаснулся своих слов и весь остаток рожка, до последнего патрона, выплеснул в неясные, в нечеткие силуэты перебегающих влево от него немцев. Вытаскивая из подсумка новый рожок и вщелкивая его в паз автомата, он почему-то, сам не сознавая, для чего это нужно, напряжением памяти пытался восстановить облик того и другого разведчика. Кажется, один был остроносенький, с родинкой на виске, другой толстогубый, с большими руками, которые, наверно, могли любому, словно куренку, свернуть шею. И он уже почти разобрался в этом, только мешала родинка: она перескакивала с одного лица на другое и не давала ему возможности точно припомнить лица убитых. Все это, наверно, происходило потому, что счет убитых на высоте начинался с них.

Немцы прекратили стрельбу, словно давая понять: не пытайтесь вырваться, но сами по одному и по два продолжали перебегать ближе к обрыву, чтобы оттеснить группу Залывина подальше от расщелины и прижать их к пропасти в другом месте.

— Зеленчук! — крикнул Залывин. — Отойди назад!..

Музыкант послушно выполнил приказание: отбежал, ткнул сошки пулемета в снег, дал две длинные очереди. Там кто-то завыл, закричал, как от смертной боли, и разом оборвал на высокой ноте, будто подавившись кляпом. Послышалась резкая немецкая ругань, снова раздались гулкие очереди «шмайссеров». Но теперь немцы стали перебегать справа, охватывая подковой обороняющихся. Швыков это заметил первым и, сразу оценив критическую ситуацию, поняв, что лучше еще отойти, чем попасть под огонь с трех сторон, коротким броском перебежал назад и правее и уже оттуда, из-за камня, прокричал Залывину:

— Товарищ лейтенант, отходите! Отводите группу!

Да тут и дураку было ясно, что ничего другого не оставалось. Немцы суживали подкову аккуратненько, без лишней суматохи, понапрасну не рискуя собой, гнали их к обрыву, где им придется или сложить оружие, или прыгать головой вниз. То и другое немцев, очевидно, устраивало.

«Самохин, Самохин… Что же ты нас подвел так?» — мысленно обращался Залывин к лейтенанту, сгинувшему где-то внизу. Ведь не мог же он не слышать разгулявшегося на высоте боя? И Нечаев куда-то пропал со своей группой. Один бы небольшой натиск, и сразу бы все изменилось.

Кто-то из бойцов, не пригибаясь, лишь пятясь назад, рубил очередями по валунам. Он пятился, успевая косить глазом, чтобы не споткнуться о камень. Он, очевидно, заранее выбрал для себя валун, большой, ребристый, который был от него метрах в пятнадцати и за которым можно было бы укрыться даже втроем. Он был от него уже совсем рядом, оставалось только упасть и юркнуть за него ящерицей, но он упустил какой-то важный для себя миг, тот самый миг, который всегда выручает опытного солдата в критический для него момент. Пулеметная очередь рубанула его по плечам, отбросила к валуну, и он упал на него поясницей, перегнулся, разбросав руки, словно распял себя сам на камне, а пулемет все еще гвоздил по нему, намертво прибивая к валуну тело, пулями задирая на нем гимнастерку.