В произведении отражены три основные стадии человеческой жизни: детство, молодость и старость. В связи с этим на память приходят стихи Пушкина «Телега жизни» и «Вновь я посетил…», в которых поэт размышляет о мудрости и универсальности надличностного «общего закона». Его действие сказывается в том, что на сцене мировой истории активным персонажем оказывается то одно, то другое поколение. Сюжеты и коллизии мировой мистерии движутся и развиваются беспрерывно, но в этой безличностной пьесе, по мысли Пушкина, человек должен исполнить свое назначение – не забыть, кто он и откуда.
Стихотворение «Спи», думается, не следует воспринимать лишь как хомяковский вариант пушкинских элегий, хотя, наверное, он держал их в уме. Произведение Алексея Степановича, как и многие другие его создания, вполне можно считать автобиографическим: в нем угадываются мотивы и поэтические строчки прежних стихотворений. Первая строфа написана в духе «отцовской» лирики: это воспоминания об умерших первенцах (предчувствие смерти, о котором Хомяков писал своим близким, конечно же, пробуждало в памяти и беззаботность его малюток, и их кончину). Вторая же строфа читается как вариация стихотворения «Труженик» (1859). Но, может быть, главное в данном случае – не стремление определить, с каким произведением Хомякова следует соотнести ту или иную строфу, строку элегии «Спи», а в чем-то другом.
Прежде в стихотворениях «Ночь», «Как часто во мне пробуждалась…» (1856) поэт пытался освободить свою душу «от ленивого сна», пробудить своих соотечественников к внутренней работе: «Ты вставай во мраке, спящий брат! / Пусть зажжется дух твой пробужденный / Так, как звезды на небе горят, / Как горит лампада пред иконой» (136). Теперь же рефреном звучит антоним лексеме «пробудись» – слово-призыв «Спи». Чем объяснить такую перемену? Может быть, разгадка заключена в особенностях жизни русского духа, которые современный поэт Юрий Кузнецов называл «русской дремотою»[519]. Эта дремота не позволяет просвещенному уму все подвергнуть сомнению, помогает защитить душу от разъедающей рефлексии.
В антропологии Хомякова особое место занимает мысль о целостности человека, в каждом возрасте которого есть то, что рождает и питает благодатный образ. В детстве таковыми центральными силами, формирующими человеческий облик, являются духовный инстинкт, детская улыбка, детское восприятие мира («Днем наигравшись, натешившись <…> Спишь, улыбаясь, малютка» (148)). Они помогают ребенку правильно ориентироваться: «На злое будьте младенцы», – заповедовал нам апостол Павел (1 Кор. 4, 20). Жизненный день (молодость и зрелость) нельзя прожить под знаком детской простоты, ибо «к детству не может и не должен возвращаться человек. Его стремление должно быть – придти “