Спор, в который вступил Толстой, имел давнюю историю. Возражая К. С. Аксакову в 1856 году, Толстой занял такую же позицию, какую в 1845 занял В. Ф. Одоевский, огорченный и удивленный, по его выражению, «выходкой против народных чтений» со стороны Хомякова, считавшего все издание «Сельского чтения» «крайне оскорбительным явлением и выражением глубокого, ничем не заслуженного и <…> непозволительного презрения к просвещаемому». Одоевский, печатавший свои произведения и в «Сельском чтении», и в «Библиотеке для воспитания», противопоставлял этому мнению свою позицию, заключавшуюся в просветительской работе, а не в «отстранении», не «в кулачном бою ни за что ни про что, а так, оттого, что не по-нашему»[659]. И. В. Киреевский в том же 1845 году в заметке о повести Ф. Н. Глинки «Лука да Марья», высоко оценив «мастерский язык» этой маленькой книжки, писанной для народа, утверждал, что «неизбежная необходимость времени требует уже и от простого народа принятия новой образованности». Написать книгу для народа, по его мнению, «есть уже само по себе не только дело доброе, но еще из самых благодетельных. <…> Ибо народ наш нуждается в здоровой умственной пище; за неимением ее при новой, беспрестанно более распространяющейся грамотности может он обратиться к самой вредной, самой пустой, самой невежественной литературе и, по несчастью, уже начинает обращаться к ней. <…> Вот почему мы думаем, что писатель, способный противустать этому разрушению народных понятий, может быть одним из самых благодетельных деятелей нашего времени»[660]. Эти строки удивительно соотносятся с дневниковой записью еще неизвестного в литературе двадцатитрехлетнего Толстого: «<…> народ, в среде которого есть лица, жаждущие просвещения, не имеет литературы и не будет иметь до тех пор, пока не начнут писать для народа» (46, 70).
Через полвека после опубликования заметки Киреевского его биограф В. Н. Лясковский отметил, что в ней Киреевский высказал «в высшей степени верный взгляд на значение и задачи книг для народного чтения», что «и теперь <…> трудно сказать что-нибудь более веское и разумное, чем эти немногие строки; тогда же они должны были показаться чем-то неслыханным и вряд ли даже нашли сочувствие во многих читателях»[661]. Действительно, многое во взглядах Киреевского не принималось не только читателями, но и близкими ему членами московского кружка. Например, о программном сочинении И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» И. С. Аксаков писал И. С. Тургеневу: «Знайте, что ни Константин, ни я, ни Хомяков не подписались бы под этой статьей»[662]. И. С. Аксаков определил и особое положение И. В. Киреевского среди славянофилов: «Как ни высоко ценил Хомяков его философские труды, между ними не было той крепкой связи единомыслия, какая установилась <…> между Хомяковым, Самариным и К. С. Аксаковым»[663]. Сам Киреевский однажды вынужден был признаться: «Славянофильский образ мыслей я разделяю только