В 1844 году решалась судьба «Москвитянина». Согласившись стать его редактором, И. В. Киреевский сразу же пригласил к сотрудничеству в журнале Т. Н. Грановского, желая, как он писал В. Ф. Одоевскому, сделать «Москвитянин» «журналом хорошим, чистым, благородным, сочувствующим всему, что у нас есть благородного, чистого и хорошего»[665]. Но планам этим не суждено было в полной мере осуществиться: «Москвитянин», как и первый журнал И. В. Киреевского «Европеец», вскоре был закрыт. Одоевского поразило равнодушное отношение к этому Хомякова: «“Москвитянин” умер, и ты говоришь об этом так хладнокровно <…> ты радуешься, что не будешь говорить с публикой, что ты заедешь к гуннам, антам и венедам и к другим историческим призракам! – для меня это горе и горькое горе! <…> для меня неужели радость писать для народа; возиться с детьми и писать для них “Азбуки”? И мне бы веселее было удариться хоть, например, в алхимию – что за сахар? не чета твоим антам и гуннам! Да мало ли забав у меня? а контрапункт, а ботаника, а математика, к которой вот уже два года так и тянет меня – но увы! – я пишу для народа и для детей потому, что никто другой не пишет, а посему необходимо писать для тех и для других. <…> Если вы, господа, знаете всю подноготную русского человека, зачем вы не пишете для него, для чего нас своим письмом не учите <…>». В этом же письме Одоевский, признавшись, что «Москвитянину» он многим обязан, заметил: «Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга – отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине».[666]

Собственному пути к истине остался верен и Толстой, занимавший в любом споре независимую, самобытную позицию, нередко соединявшую и примирявшую крайности воззрений спорящих сторон. Не разделяя, подобно Киреевскому и Одоевскому, в полной мере ни славянофильских, ни западнических воззрений, Толстой позже избрал для себя именно такую форму просветительской деятельности, как писание народных рассказов и «Азбуки». В 1860 году он утверждал: «нам нужно Марфутку и Тараску выучить хоть немножко того, что мы знаем» (60, 325). Но спор о пользе или вреде грамотности для народа не потерял значения для Толстого и в пору его занятий школой: «Над спорами, полезна ли грамота или нет, не следует смеяться. Это очень серьезный и грустный спор, и я прямо беру сторону отрицательную. Грамота, процесс чтения и писания, вреден» (60, 329). Толстовский вывод совершенно согласуется с тем, что составляло убеждение Хомякова: «Знание не есть еще истинное просвещение <…> многие люди, лишенные по обстоятельствам жизни знания научного, но глубоко проникнутые нравственным светом, ближе к полному просвещению, чем многознающие, но лишенные силы жизни духовной».[667]