Говорить о «последних вещах бытия», к каковым относятся темы «конца света», «Второго Пришествия», «Всеобщего воскресения», «Страшного Суда», можно, по словам Г. Флоровского, лишь образами и притчами, которые не поддаются точной расшифровке и не должны пониматься буквально. В этом отношении правильнее было бы говорить не о теологии и тем более не о догматике «последних вещей», а о своего рода «теологемах», под которыми следует понимать образы, основанные на художественно-поэтическом «видении мира», рожденные живым опытом сопереживания (сострадания, сорадования) Христу. Такого рода теологемы есть в поэзии Хомякова. Здесь следовало бы дать религиозно-философский анализ одного из «богословских» стихотворений Хомякова «Суд Божий» (22 марта 1854), предварительно приведя полный его текст:

Прежде чем охарактеризовать своеобразный эсхатологический дух этого стихотворения, необходимо хотя бы в общих чертах воспроизвести богословско-догматические контуры идеи Страшного Суда, как она представлена в Священном Писании и Предании.

«Страшный Суд есть тайна, превосходящая всякие знания и понимание; не следует пытаться – да и невозможно – объяснить ее рационально. Но это тайна нашего бытия: мы не можем понять ее разумом, но и не можем от нее уйти», – пишет Г. Фроловский[754].

Цель и смысл Страшного Суда – спасение человека. Однако вопрос заключается в том, является ли это спасение всеобщим искуплением, независимо от желания и воли человека (апокатастасис – всеобщее восстановление первоначальной невинности и безгрешности), либо спасение предполагает свободное обращение человека к Богу, его умоперемену, раскаяние и исцеление воли. Святоотеческая мысль развивала именно второй вариант спасения, связывая идею Страшного Суда с дихотомией доброй и злой воли, праведников и грешников, ада и рая. Что же касается теологемы «Страшного Суда» у Хомякова, то здесь мы находим мотивы того и другого подхода.

Прежде всего необходимо заметить, что религиозные образы, встречаемые в стихотворении Хомякова, во многом навеяны ветхозаветными пророческими книгами: Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила.

Так, у Исайи заимствован образ «огня и меча». «Господь с огнем и мечом Своим произведет суд над всякою плотью» (Ис. 66, 16).

У пророка Иеремии проскальзывает мысль о том, что Суд Божий есть суд не только личностей, но и народов, «ибо у Господа состязание с народами» (Иер. 25, 31). Правда, здесь же говорится, что Господь «будет судиться со всякой плотью».

Теологема Страшного Суда у Хомякова более соответствует ветхозаветной традиции, чем новозаветной. Новозаветный Суд есть не столько приговор Божий, сколько откровение «тайных сердец человеческих». Верующий в Иисуса Христа «не судится, а неверующий уже осужден» (Ин. 3, 18). Конечный же Суд есть проявление того, что происходит в тайне сердец.