В стихотворении Хомякова нет темы богоборчества, зато присутствует библейский мотив наказания за богоотступничество, относящее к пророчеству Иеремии (51, 42), грозящему Вавилону гибелью от вод. Здесь голос Хомякова приобретает пророческие ноты:
Но не в образе поэта-пророка тут дело. Эта часть стихотворения строится через со– и противопоставление с той, в которой прославлялся остров чудный. Все блага, которыми одарено было государство, от Бога, в Его власти давать или отнимать, отсюда и тема острова – неполноты бытия в его материальном осуществлении. Образ острова у Хомякова напоминает образ пустого домика на пустынном месте и перекликается с окончанием печальной стихотворной повести Пушкина «Медный всадник».
Однако у Хомякова угроза гибели острова не равна гибели религии:
Если рассматривать прямой смысл первоначального названия стихотворения, то Хомяков под «страной смиренной» имел в виду Россию – страну, исповедующую правую веру, которая должна сыскать особую любовь Бога. Но в этом есть и явное противоречие: Бог давно уже отдал «судьбу вселенной» России, еще с того момента, как пал Константинополь и Москва стала третьим Римом. Здесь раскрывается своеобразие славянофильского мессианизма, отмеченного в исследовательской литературе и проявлявшегося в «требовательности к себе и своей стране».[768]
Если же в «Острове» видеть параллель с русским государством, то неизбежно все должно возвратиться к Петру I и его детищу Петербургу, символу Нового времени. Город, располагавшийся отчасти на островах, оказывался метафорой отъединенности, обособленности, индивидуализма, не приемлемых для философа, разработавшего учение о Церкви. По мнению В. В. Зеньковского, принцип соборности, открытый Хомяковым, помогал «преодолеть индивидуализм и в гносеологии, и в морали, и в творчестве»[769].
В салонных беседах, в образах и сюжетах художественных произведений 1830-х годов осуществлялся диалог по поводу русской истории и особого национального пути, своеобразным эквивалентом которых был град Петра Великого. Активными участниками этого диалога были Пушкин и Хомяков, их полемика не только способствовала поискам исторической истины, но и влияла на творческий процесс. Так, например, если Пушкин в разговорах с Хомяковым постоянно подчеркивал устремленность Петра в будущее России, то в поэме «Медный всадник» он далеко не прямолинеен. Вопрос к кумиру на бронзовом коне: «Куда ты скачешь, гордый конь? / И где опустишь ты копыта?» – предполагает несколько ответов.
Хомяков, в отличие от своего оппонента, куда решительнее выступает против западного пути. В первой половине 1840-х годов он пишет статью «Церковь одна»[770], ясно давая понять, насколько увлеченность просвещением «отлучила» русскую интеллигенцию от духовных истоков – Православия: «Ты веришь в Бога, но и бесы веруют»[771]. Хомяков считает, что распространение истинной православной Церкви неизбежно: «Когда исчезнут ложные учения, не нужно будет и имя православное, ибо ложного христианства не будет»[772]. Правда, в переписке с В. Пальмером он высказывал сомнения по поводу того, смогут ли смириться целые народы: «Запад никогда не решится признать, что Божественная истина столько лет хранилась отсталым и презренным Востоком»[773]. Относясь с большим вниманием к мнению Пальмера о единстве веры англиканства и православной Церкви, Хомяков пытается доказать единственность и истинность православной Церкви, но вместе с тем в третьем письме вынужден признать, что восточная Церковь является лишь одной из поместных Церквей. Эта мысль Хомякова была уязвимой.