На вещи этой лежит печать неповторимой индивидуальности. Пусть сюжет ее заимствован из какого-то безвестного романа[306]. Мы его не читали, да и читать не будем. Что могло быть дано в нем – остов сюжета. Но Гриффит окружил этот сюжет атмосферой необычайного. Атмосферой в обоих смыслах – буквальном и переносном. Он окунул действие в марево лондонских туманов. Он дал нам призрачное видение китайской гавани, Восток, увиденный сквозь «симфонии» Уистлера. Но и самое действие чередует кошмары действительности с неким пленительным и лихорадочным бредом.

Здесь мы касаемся патологических основ и корней Гриффитовых вдохновений.

Мой талантливый собрат Франсис Карко в последнем своем романе[307] находит разгадку русской души в ее «вкусе к несчастью». Если так, Гриффит – русский художник. И да не сочтут русские мои читатели кощунством или «манией величия» кинематографического критика, если я сравню его с Достоевским.

Гриффит – «сладострастник» сострадания. Ему нужно терзать, чтобы упиваться блаженством жалости. В этом его «подполье».

«Сломанная лилия» – история девушки-подростка, почти ребенка, которую отец-изверг, кулачный боец, заколачивает насмерть. Тщетно пытается спасти ее юный китаец, восточный мечтатель, которого таинственное призвание привело на свирепый Запад. И вот сценам избиения, телесных и нравственных пыток, причиняемых нежному и невинному существу, дано совершенно необычайное развитие. Каждый этап мученичества Лилии представлен воочию, на десятках или чуть ли не сотнях метров. Тщетно спасаясь от расправы, она забивается в чуланчик, а пока отец топором взламывает дверь, жертва вертится в тесном пространстве в исступлении несказанного ужаса. Тот же мучитель принуждает забитое дитя улыбаться, и Лилиан Гиш пальцами растягивает углы рта. В другой сцене девочке хочется купить убогий цветок, который в темноте и нищете ее кажется ей невыразимо прекрасным. Но Гриффит не подарит ей жалкого этого раздирающего счастья. У нее не хватает денег.

Я говорил в прошлый раз о ритмическом приеме Гриффита: состязание в скорости между двумя стихиями – доброй и злой, – призом в котором служит жизнь героя. И тут напряжение почти мучительно. Но это – «пытка надеждой» (как назвал Вилье де Лиль Адан один из своих «Жестоких рассказов»); счастливая развязка обеспечена; линии, по которым стремится движение, пересекаются.

В «[Сломанной] лилии» эти линии, напротив, расходятся все дальше. Когда отец похищает девушку из лавки китайца, мы тотчас видим китайца спешащим. Но куда? На помощь? Нет, на противоположную сторону, за цветами для любимой. Мы знаем, что Дантон (переименованный во французских театрах в Бриссо ввиду совершенного несходства между гримом актера и историческим лицом) спасет, несмотря ни на что, двух сироток[308]. Мы знаем так же точно, что китаец опоздает и «лилия» погибнет; Гриффит влюблен в нее и беспощаден к ней.