Риторика Шпеера вбивала в сознание мысль о тысячелетней незыблемости «нового порядка». Башня с жесткими вертикальными ребрами, изображавшими римскую цифру III (Третий рейх!) не нуждалась в постепенно нарастающих объемах. Входы, разделенные осевой опорой, – прием средневековый, но карниз примирял башню с классической традицией. Трехступенная пирамида наверху и чаши-светильники внизу придавали башне погребально-ритуальный характер. У ее подножия темно-бронзовые мелкоголовые голые атлеты Йозефа Торака олицетворяли Товарищество и Семью – моральные узы Ordnung’а, построенного на почве и крови. Шпеер, виртуоз ночных световых эффектов (вспомним акцию «Световой собор» на нюрнбергском Цеппелинфельде в 1934 году, созданную направленными вертикально лучами ста тридцати зенитных прожекторов), на сей раз с помощью скрытых софитов создавал впечатление, что вертикальные пазы между пилястрами сами собой излучают золотисто-красное сияние.

Если государственная риторика советского павильона сакрализовала необратимость поступательного хода истории к коммунистическому обществу, в котором государство должно отмереть, то риторика его визави фетишизировала государство как высшую форму политической организации, поэтому предполагалось, что по завершении выставки здание Шпеера будет воссоздано на территории им же спланированного комплекса съездов НСДАП в Нюрнберге870. Иофан и Мухина вызывали в памяти «славьте, молот и стих, землю молодости» – Шпеер и Торак превозносили телесную зрелость «истинных арийцев» и заставляли вспомнить некрофильский пассаж Гиммлера о Шпееровом проекте Народного дома: «Придет день, когда там будет стоять гроб Адольфа Гитлера»871 (попробуйте представить Берию, вещающего публично о гробе Сталина). Иофан призывал смотреть ввысь – Шпеер напоминал о том, что нацистская архитектура станет великой, когда превратится в руины. В отвлечении от выставочной среды я мог бы принять его башню за надгробный памятник. Не я первый: отражение характерно нацистской некрофилии сразу увидели в архитектуре немецкого павильона критики из эмигрантского журнала Die neue Weltbühne872.

Иофан и Шпеер отлично понимали, что противоположность репрезентируемых ими тоталитарных мифов связывала их произведения в неразрывную пару. Подглядывая друг за другом, они корректировали свои решения, едва ли не подсознательно демонстрируя закомплексованность, не дававшую покоя ни им, ни их высокому руководству. Иофан, узнав, что Шпеер применит дорогой баварский розовый гранит, понял, что надо облицовывать советский павильон светло-коричневым самаркандским полированным мрамором873, ибо в сравнении с суровостью гранита, мрамор – богатство, то бишь социалистическое процветание. Шпеер, которому главный архитектор выставки Жак Гребе, его поклонник, дал возможность увидеть проект Иофана874, понял, что надо нарастить мощь башни как форпоста против коммунизма, чтобы «орел со свастикой в когтях взирал сверху вниз на эти русские скульптуры»875; ставка – на архитектурный бодибилдинг, на устрашающую, но якобы мирную силу, как у героев Торака.