И действительно: Толстой сильно сгущал краски, описывая «падение» Анны Аркадьевны. В томе «Литературного наследства» напечатана глава, выброшенная впоследствии из окончательного текста. В один из отъездов Вронского Анна, скучая и сердясь, просит гвардейского офицера, о котором знает, что он был влюблен в нее, проводить ее на цветочную выставку; в полутьме кареты она ведет себя с ним столь вызывающе, что, когда они доезжают до места и он открывает перед нею дверцы, – в этом жесте больше презрения, чем учтивости. Толстой понял, видимо, что это чересчур, в конце концов сам дал понять, что судьба Анны печальна. Когда она была юной девушкой, тетка выдала ее замуж за Каренина – сухого, черствого человека, видного чиновника, делавшего служебную карьеру. Бездушный, холодный эгоист, он даже с сыном говорит языком канцелярских приказов. «Это не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится» (8; 202)[353], – такую оценку дает ему его жена.

Конечно, Толстой волен был поступать со своей героиней по собственному разумению. Пушкин удержал свою Татьяну в пространстве нравственного закона, уберег ее от соблазнов любовной страсти и адюльтера (лишив, кажется, радости материнства). Но от времени Татьяны Лариной до времени Анны Карениной прошло полвека, и жизнь являла другие примеры.

Героине романа Л. Н. Толстого, ее трагической любви и ее душевным страданиям почти не досталось от современников ни понимания, ни сочувствия. Ей достались только категоричные проповеди моралистов и беспощадный суд критиков.

IV

Надо сказать, что Л. Н. Толстому, несомненно, были известны и громкие разводы людей его круга, и ситуации, когда любовь вершила чудеса и влюбленные добивались счастливого воссоединения[354]. Знал об этом и герой его романа, А. А. Каренин, обманутый муж. «Перебирая в воспоминании все известные случаи разводов (их было очень много в самом высшем, ему хорошо известном обществе), Алексей Александрович не нашел ни одного, где бы цель развода была та, которую он имел в виду. Во всех этих случаях муж уступал или продавал неверную жену, и та самая сторона, которая за вину не имела права на вступление в брак, вступала в вымышленные, мнимо узаконенные отношения с новым супругом. В своем же случае Алексей Александрович видел, что достижение законного, то есть такого развода, где была бы только отвергнута виновная жена, невозможно. Он видел, что сложные условия жизни, в которых он находился, не допускали возможности тех грубых доказательств, которых требовал закон для уличения преступности жены; видел то, что известная утонченность этой жизни не допускала и применения этих доказательств, если б они и были, что применение этих доказательств уронило бы его в общественном мнении более, чем ее. Попытка развода могла привести только к скандальному процессу, который был бы находкой для врагов, для клеветы, унижения его высокого положения в свете. Главная же цель – определение положения с наименьшим расстройством – не достигалась и чрез развод. Кроме того, при разводе, даже при попытке развода очевидно было, что жена разрывала сношения с мужем и соединялась с своим любовником. А в душе Алексея Александровича несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось в отношении к ней одно чувство – нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла соединиться с Вронским, чтобы преступление ее было для нее выгодно. Одна мысль эта так раздражала Алексея Александровича, что, только представив себе это, он замычал от внутренней боли…» (8; 299).