«Да, это очень милый, хороший человек» (9; 204), – думает о Вронском Долли, прежде недолюбливавшая обидчика сестры. Проведя сутки в его доме, она смогла, наконец, понять, как Анна могла влюбиться в него. К тому же Стива Облонский, ее легкомысленный и неверный супруг, не может сводить концы с концами на доходы со своего имения и имения жены и на жалованье, получаемое им по службе. Он вынужден продавать имение по частям зажиточным купцам.

Непременно стоит вспомнить, как меняется Вронский на московском бале, когда танцует с Анной. Вместо спокойной, твердой, независимой манеры, беспечно спокойного выражения лица появляется выражение страха, потерянности и покорности. Кити видит это и понимает – вот оно, несчастье, вот он, другой Вронский, влюбившийся за один день. Что из этого всего выйдет, он не знал и даже не думал, но был счастлив этим.

Так не думает и так не чувствует жеребец и кобель, так чувствует Вертер, влюбленный отчаянно и самозабвенно. Позже и мать Вронского признает характер его страсти: «Это не была та блестящая, грациозная светская связь, какую она бы одобрила, но какая-то вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали, которая могла вовлечь его в глупости» (8; 186).

Вронский не понят своей семьей – ни матерью, ни братом. «Старший брат был также недоволен меньшим. Он не разбирал, какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или не порочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); но он знал, что это любовь, не нравящаяся тем, кому нужно нравиться, и потому не одобрял поведения брата» (Там же).

Вронский честен в своих помыслах и отдает себе отчет, что та сильная страсть, которая наполнила всю его жизнь, – не шутка и не забава, а что-то серьезнее и важнее. Вмешательство в его сердечные дела со стороны матери и брата возбуждало в нем злобу – чувство, которое он редко испытывал. «Какое им дело? Почему всякий считает своим долгом заботиться обо мне? И отчего они пристают ко мне? Оттого, что они видят, что это что-то такое, чего они не могут понять. Если б это была обыкновенная пошлая светская связь, они бы оставили меня в покое. Они чувствуют, что это что-то другое, что это не игрушка, эта женщина дороже для меня жизни. И это-то непонятно и потому досадно им. Какая ни есть и ни будет наша судьба, мы ее сделали, и мы на нее не жалуемся, – говорил он, в слове мы соединяя себя с Анною. – Нет, им надо научить нас, как жить. Они и понятия не имеют о том, что такое счастье, они не знают, что без этой любви для нас ни счастья, ни несчастья – нет жизни» (8; 195).