Также и Россия не может обойтись без тесного сотрудничества с Европой по всему набору своих потребностей – от материальных (торговых, в области безопасности) до идейных, духовных (если кто-то думает, что в России сегодня переизбыток интеллектуальных и содержательных теорий и предложений, то это решительное заблуждение). Упомянутый выше С. С. Аверинцев писал и об этом: «Россия ищет путей к своему, часто идеализируемому, прошлому, забывая, что в одну реку, по мудрому слову Гераклита, нельзя войти дважды. Одновременно она пытается усвоить опыт Запада, недостаточно отдавая себе отчет в наличии у этого опыта исторического измерения. В России сегодня слишком много хвалят Запад (писано в 1991 году – Е. К.), или, реже, бранят его, слишком мало пытаются понять его как сложный баланс сил, возникший достаточно давно. И неославянофил, и поклонник Запада имеют в виду исключительно Запад современный, технический, рационалистический; но ведь и этот Запад, именно он, есть феномен исторический»[73].

Этот внутренний историзм развития Европы в какой-то степени уже преодолен, то есть отодвинут на второй, а то и третий план, или же приобрел такие формы своего практического осуществления, в каких уже не видны исходные импульсы и идеи, какие развивали и двигали европейскую культуру на протяжении почти двух тысячелетий.

Лишенный в определенной мере значительных идеологических опор в концептуальном смысле, Запад пошел по пути ложного представления о мире, в котором не Возрождение сменилось Просвещением, а оно, в свою очередь, заместилось идеями глобального технологического переворота в развитии человечества, – а следуя глобальной идее, что Модерну наследует Постмодерн, в котором главный постулирующий момент состоит в тотальном отрицании. Такая терминологическая эквилибристика, практикуемая на Западе, отсекает ключевые прежние этапы европейской культуры и цивилизации как неважные для современности, как архаически отмершие. И это не жонглирование терминами, как может показаться на первый взгляд.

Постмодерн как раз и заявил о «конце» истории, «конце» прежней культуры, «смерти автора» в художественном творчестве, в принципе отказал человеку в его творческом предстоянии перед бытием и осмыслении жизни по правилам божественного откровения и доверия к человеку как воплощению некой гуманистической сущности.

Это низведение человека с высот гуманизма и интеллектуализма до уровня фиксации всей мелочности и атрибутики современного мира не могло не привести к самоощущению индивида как некой вторичной, несамостоятельной монады перед лицом так и не отмененных глубинных сущностей – смертью, бытием как таковым, Богом и Космосом (природой).