– Если это арест… Так, погодите. Сейчас соображу, кому можно позвонить…

И тут из простой тревоги за Веронику вылез ужас: как же так – значит, я осталась без ее помощи? Мы с Алькой остались без ее помощи!..

Я выхватила телефон из сумки, стала искать номер замминистра МВД, который пару раз помогал мне в чем-то незначительном. Встретилась с тревожным взглядом Альки.

– Мама, что-то случилось?

– Нет, сынок. Просто надо позвонить.

Нашла номер, стала набирать, и тут выскочила надпись: «Нет сети».

Увидела, что Дина Маратовна озабоченно роется в своем телефоне и бормочет:

– Сеть пропала. Странно. И интернет не грузится.

И тогда я подумала, что нас, скорее всего, заблокировали извне.

Я подошла к окну и наглухо задернула шторы.

– Дина Маратовна, пожалуйста, проверьте, работает ли городской телефон. И пусть всем передадут, чтобы задернули шторы на всех окнах.

– Смотрите! Да что же это?.. – Дина Маратовна показывала на Алькин монитор. Только что на нем светились цифры, но теперь экран был черным.

Дина Маратовна выбежала из палаты, а я вернулась на табурет у Алькиной кровати. Мне показалось, Алька спит. Он уже несколько раз засыпал вот так внезапно, иногда – на полуслове…

Я все еще пыталась придумать – как разыскать Нику, надеялась, что хотя бы не перерезан кабель городского телефона… И вдруг Алька схватил меня за руку. Я увидела, что его глаза открыты, но взгляд стал бессмысленным, и поняла, что сейчас начнется. А мне надо было быстро-быстро подготовиться, и я лихорадочно вспоминала все, что говорила Вероника… Сначала надо сродниться со своей жалостью, поверить в нее, перестать думать, что жалость – это слабость, почувствовать, как в жалости собирается вся сила моей любви к Альке… Но все это было только теорией, только словами. Я помнила первые Алькины приступы, помнила, как жалость мгновенно превращается в боль, и никакой силы там не было. Тяжким грузом на мне лежал ужас прошлых атак Алькиной боли, которые я не выдерживала. И теперь не могла справиться с паникой, чувствуя, что его боль – близко. Что наша боль – близко! В смятении я вырвала у Альки руку, сжала пальцами виски и застонала, даже, кажется, завыла от страха. А Алька все смотрел на меня бессмысленными глазами, и я не понимала – видит ли он меня? Но через мгновение он прошептал:

– Мама…

И я поняла, что он собрал все силы, чтобы позвать меня, докричаться оттуда – из страшного зазеркалья, куда его утаскивала боль. И я испугалась уже того, что он будет там один – опять один, без меня! И силу, о которой говорила Вероника, я почувствовала именно тогда, когда страх за себя стал страхом за него – за Альку. Я словно провалилась в какую-то первобытную ясность и простоту, готовая теперь драться за своего детеныша, не помня и не жалея себя… Но что-то важное еще говорила Вероника… Даже в тот момент, когда почувствуешь в себе эту новую силу, нельзя бросать боли вызов, нельзя кричать ей «иди сюда, я тебя не боюсь» и все такое. Объявлять боли войну – смертельная ошибка, глупость, самоубийство. У боли – скверный, взрывной характер, и разъярившаяся боль втройне страшна. Ведь как-никак она – порождение зла и сделана из самого темного, ядовитого и обжигающего вещества во Вселенной.