Сегодня, проснувшись до рассвета, бродила по этому дому, постепенно проявлявшемуся в утреннем свете, и мне хотелось цокать языком и приговаривать: «Машалла, машалла![30]» – как делала бабушка, когда приехала в Казань из родного убогого Елтана… А потом, когда я наудивлялась, опять противной изжогой вернулись завистливые мысли, что это все-таки не галерея искусств, а чья-то собственность, и даже не чья-то, а Марии – обычной, в общем-то, женщины… Но сегодня эти мысли как-то быстренько проскочили сквозь зависть и стали примерно такими: вот есть люди, которые могут строить для себя такие дома. И очень хорошо. И дай им Бог всего хорошего, машалла!.. А бабушкину семью когда-то раскулачили и истребили только за то, что в их доме был деревянный пол, а у всех других – земляной. И ничего хорошего людям не дала эта злая зависть, потому что скоро их всех так же выгнали из домов и истребили… А теперь вот и Мария – неизвестно где. И вернется ли еще когда-нибудь в свой дом? Или его так же отнимут и осквернят какой-нибудь пошлой переделкой, а саму Марию истребят – только за то, что она не захотела жить по чужим злым и убогим правилам…

– Дина Маратовна, хотите кофе? Давайте я вам тоже сделаю…

По кухне разливается кофейно-ванильный аромат, а меня опять душат слезы. Стою к Меликянцу спиной, чтобы он не видел… Он ставит передо мной чашку кофе и молча уходит… Не притронувшись к кофе, иду к себе… Надо же – к себе… Мне тут выделили отдельную комнату – не знаю, чьей она раньше была, но, похоже, ничьей, – и показали, где гардеробная, и разрешили брать вещи Марии, потому что я приехала сюда в чем была. Но я не стала брать никакие вещи, кроме халата, а свою одежду постирала, и за ночь она высохла…

А когда я вернулась сегодня от Риты и Лёньки, увидела, что в этой «моей» комнате кто-то убирался, хотя там и так было чисто. И к тому же кто-то перестелил постель, на которой я спала всего одну ночь, и я даже не знаю, кого попросить, чтоб так больше не делали…

Ох, как же тяжко мне было сегодня видеть Лёньку!.. Прямо перед тем, как отправиться к нему, я узнала, что Вани не стало. И что это Лёнькина бомба была… Я вообще не представляла – как буду смотреть на этого идиота, и что скажу ему, и понимает ли он вообще, что натворил!.. Но когда я вошла в их квартиру, Лёнька дергался на полу в коридоре – всегда он рвется неизвестно куда во время приступов, будто хочет убежать от боли. А его держали мать, и Рита, и Лёнькины братья-двойняшки, которым лет по десять. И мы его кое-как обратно в комнату затащили, и пока я капельницу ему ставила, вспомнила все нехорошие слова – русские и татарские, и даже матерные. Но про себя, конечно… А Ритка ревела и ревела не переставая… Вот же гад такой! Просто зла на него не хватает. Так и знала, что он какой-нибудь страшной беды наделает!..